У Тишки с земли-то смотреть на брата и то перехватило дыхание. А Славик, распластав ноги, лежал на крыше, как на кровати.
— Порядок! — прокричал он и тем же путем, через дровяник, спустился в ограду.
— Чего порядок-то? — обнадеживаясь догадкой, спросил его Тишка.
Славик многозначительно помолчал.
— Ты вот что, Тишка… — сказал он наконец. — Ты сегодня дров опять наноси, воды притащи два ведра, на веники наломай березы, картошки не забудь накопать, корову запри, поросенка домой пригони, овец закрой…
— А ты-то…
— Я тебе, Тишка, два раза повторять задание не буду.
Чего-то со Славкой происходило таинственное: раньше он так не командовал, и Тишка перестал упираться, предчувствуя, что попал в какую-то прямую зависимость от брата.
— Вот когда все сделаешь, котята будут твои, — провозгласил Славка.
— А они что? Под крышей? — робко поинтересовался Тишка.
Брат не удостоил его ответом.
— Ну, я к Алику Макарову побегу. Мы с ним беспроволочный телефон изобретаем.
На беспроволочный телефон посмотреть, конечно, тоже бы интересно. Но Тишка знал, что его к изобретению и близко не подпустят, да и дел предстояло переделать немало. За какие-то надо было браться с утра — сходить в березняк за вениками, наносить дров и воды, накопать для поросенка картошки, промыть ее, — а то потом, когда пригонят скотину, только успевай поворачиваться: то овцы улизнули неизвестно куда, ищи их по всем дворам — никогда своего дома не знают, — то поросенок сбежал, да и корова, если встретишь ее без куска, вздымет хвост и, как годовалая телушка, метнется от тебя вдоль деревни; пока завернешь ее, и душу богу отдашь.
Тишка взял вилы, пошел в огород копать картошку.
От бани несло полынным угаром. У закоптившегося оконца горели красным огнем цветы иван-чая. Тишка любил слизывать с их лепестков выступавший мелкими росинками мед. Он и сейчас, воткнув вилы в грядку, направился было по колкой косовице к бане, как журавль переставляя босые ноги, но непредвиденное обстоятельство остановило его.
По тропке неторопливо пробиралась кошка, ее серая спина спокойно покачивалась среди черствеющего окосья. «К котятам идет!»
Тишка изумленно замер. Кошка посмотрела на него и, поджав хвост, уселась. Тишка равнодушно отвернулся, а сам косил глазом в ее сторону. Кошка продолжала невозмутимо сидеть. Тишка лег в траву, намеренно демонстрируя, что не обращает на нее никакого внимания. Кошка тоже хитрила. Выбрав на тропе местечко поутоптаннее, она свернулась клубком и закрыла глаза. Тишка с досады чуть не плюнул, но решил взять Мурку измором. Неужели уж у него меньше терпения, чем у нее…
Он повернулся на бок, подставив спину солнцу, и вприщур стал следить за кошкой. Она не подавала никаких признаков беспокойства и, сунув голову между лап, дремала.
В траве, перед Тишкиными глазами, сновали муравьи. По засыхающей трубочке обрезанной тимофеевки ползла кверху божья коровка. От травинки к травинке плел тягучую паутину тенётник.
Тишку разморило под солнышком, и он не заметил, как уснул.
Проснулся он, когда кошки не было на тропе, а голова, как чугун, гудела.
Солнце уже не припекало спину, переместилось к тополям, показывая, что давно миновало время обеда, и Тишке надо было торопиться, чтобы до возвращения матери переделать и свои и Славкины дела.
Вечером брат хохотал и подпрыгивал на одной ноге, напевая дразнилку:
Обманули парняка
На четыре кулака.
Еще бы кулак —
Был бы Тишка дурак.
Тишка не выдержал, схватил с земли палку и запустил в Славика. Славик увернулся от нее, да Тишка и бросал так, чтобы не попасть в брата, а только припугнуть, показать, что он разъярен.
Еще бы кулак —
Был бы Тишка дурак, —
повторил Славик самые обидные строчки, высунул свой широкий, как лопата, язык и, подразнив Тишку, опять убежал в деревню. Теперь ему что не бегать: убедился, что Тишка все материнские наказы выполнил, и на душе полегчало: не будет взбучки. А Тишка-то хорош, поверил братовым басням. Ну-ка, какая кошка полезет по отвесной стене в голубятню? Да еще с котятами в зубах. Ну и простофиля же ты, Тишка, ну и разиня! Ведь и голуби не стали б гнездо вить там, где их кошка может достать… Вот всегда умные-то мысли приходят после поры. Обвел братец Тишку вокруг пальца, как маленького. Да что там братец! Возьми кошку — и та его обдурила. Ну что за полоротый такой!..
Тишка казнился, не находя себе места.
Нет, уж больше-то Славке он и на грош не поверит. И за Муркой, если возьмется следить, уследит. Ему бы только дознаться, живы котята или неживы. А там уж он не стал бы кошке мешать, если она его так стесняется: корми на здоровье, Тишка подглядывать не будет.
* * *
Тишка обследовал в бане каждую половицу, заглянул под полок, прощупал руками темные углы — никакого намека на котят. Приоткрыв дверь, по скобам, которые прибиты были на разном уровне — из предбанника выше, а из бани пониже, — взобрался на потолок, но только вывозился в тенётах.
— Тишка, — остановила его Варвара Егоровна, направлявшаяся во двор к корове, — ты же им только хуже делаешь: найдешь, так встревожишь — кошке новое место придется искать.
У Тишки дрожала губа: ну почему мать о главном-то не подумает? Ведь, может, этих котят уже и в помине нет? А она все об одном поет: встревожишь, встревожишь…
— Мне бы, мама, одним глазком на них только взглянуть, — начинал он кукситься.
— Ну и беспонятный же ты у меня, — ласково укорила его мать, прислонилась к изгороди и повесила подойник на кол. — Выведет вот через неделю их Мурка — насмотришься. Еще и надоедят.
— Мама, да не Муркины ведь это котята, — опять подступал к недовысказанным сомнениям Тишка, но мать опережала его:
— Знаю, знаю — твои…
В глазах у нее лучился беззастенчивый смех. Вот и поговори с такой: смешинка в рот попадет, так никого, кроме себя, не замечает.
Тишка, понурившись, побрел из огорода.
Тревожно попискивая, над землей носились стрижи, едва не касавшиеся дороги. Неуютно хохлились курицы. Напыжившись, сидели над застрехами воробьи.
Тишка, гнетомый тяжестью на душе, сел на крыльцо.
Варвара Егоровна сняла с кособочившегося кола подойник, открыла двери к корове. Из двора пахнуло парным молоком.
Тишка прислушался, как дзинькали о ведро тягучие струйки, как мать уговаривала корову не мотать хвостом.
Из-за угла вывернула кошка и, горбатя спину, закружилась у Тишкиных ног.
Тишка нехотя оттолкнул ее от себя, но она, не обидевшись, запрыгнула на ступеньку, мурлыча, придвинулась к Тишке вплотную и улеглась.
— Нуж-ж-на т-ты м-мне, — зло закричал на нее Тишка, — как телеге пятое колесо!
Он спихнул ее со ступеньки. Кошка непритязательно устроилась внизу, обвила передние лапы хвостом и, недоумевая, следила оттуда за Тишкой.
— Ну чего глазищи-то выворотила? — возмутился он. — За нос водишь и рада?
Он прогнал ее взмахом ноги. Кошка, оглядываясь, пошла к воротам, пролезла под нижнюю жердь, ящерицей скользнула в траве и направилась тропкой к бане.
— Ну да, так я тебе и поверил! — возмутился Тишка ее нахальством.
Мурка снова выбралась на вытоптанный в окосье пятачок земли и уселась умываться.
— Сиди, сиди… Думаешь, опять меня усыпишь? Да я за тобой и следить не буду… Иди куда хочешь.
Тишка отвернулся к дороге. И пока он, набычившись, сидел вполоборота к бане, кошка провалилась как сквозь землю.
Тишка забегал по ограде, закискал, но Мурка не отзывалась. Он заглянул в баню, обследовал кусты малинника и заросли иван-чая — кошки нигде не было.
— Мама, она к котятам ушла! — закричал Тишка.
Ржаво скрипнула дверь. Варвара Егоровна, не обращая внимания на возбужденного сына, вытянула в руке ведро с молоком, боком выпятилась на улицу.
— Чего-то сегодня Пеструха в удое сбавила, — озабоченно сказала она и пошла в избу.
* * *
С утра заморосил мелкий дождь, к полудню же он так разошелся, так разохотился, что не оставалось никакой надежды на чистый закат. Сумеречный день по-сумеречному дотлел и, минуя границы вечера, сгустился в непроглядную ночь, а та так же незаметно уступила свое место новому заволочному дню. Да вот так и пошло и поехало: на целую неделю зарядило ненастье.
Тишка, пока кошка отогревалась на печи, не выходил из дому. Но как только она за порог, он хватал с вешалки пиджачишко и устремлялся за ней. Но уж если в ясный-то день ее не уследишь, то в такую погоду и подавно. Мурка вспрыгивала в сенях на ларь, с которого, как белка, распушив хвост, перемахивала на верхнее бревно стены, подлезала под крышу и, уже с улицы проскрежетав когтями по углу, спускалась на землю. Тишке столь юркий путь не проделать.
