к хорошему, доброму и этим пренебрежением Давал им самим возможность смотреть свысока на своих сверстников. Ясное дело, мне придется расплачиваться за поступки Мононотно, за ее гордость и правоту, за то, что я хочу быть равным ей хотя бы в учебе, и продолжаться это будет до тех пор, пока не рассыплется наш класс, пока все мы не покинем школу: одни, чтобы поступить в десятилетку, другие, чтобы сразу пойти на фабрики, стать грузчиками, смазчиками, учениками слесарей и электриков, ну, может, перед этим попытать счастья в техникумах, училищах, а кое-кто — чтобы запропасть в перегное жизни, раствориться как дым, что и случилось с правителем нашей «Камчатки». О том, что он был, что он жил когда-то, напоминала несколько лет выцветающая фотография на кладбище, на одной из запущенных, провалившихся в землю могил. Под фотографией была надпись: «Погиб от руки хулигана». Я, читая ее, неизменно добавлял то слово, которого недоставало в этой надписи: «Хулиган. Погиб от руки хулигана». Тогда со всей определенностью выступала неумолимая правота судьбы этого косоплечего парня с рысьими глазами и косой челкой. Фотография его быстро обратилась в пустой квадратик фотобумаги. Казалось, само солнце постаралось о том, чтобы смыть его образ из огромной картины мира и сделать эту картину гармоничней, лучше, чем была она…
Вот о чем я думал тогда, конечно, проще, неопределенней, чем теперь, — ведь многое было неизвестно мне, еще не свершилось. Одно я знал тогда столь же уверенно, как и теперь, — веревочкой повязаны мы с Мононотно.
На следующий день, когда я пришел в школу с болячкой на скуле и без очков, она взглянула на меня в упор, внимательно, потом задумалась и опять взглянула, на этот раз пытливо, участливо.
— Ты дрался, верно?
— Нет, поскользнулся.
— Ну да, — она покачала головой и ни о чем больше не спросила.
На уроке русского языка я до рези в глазах старался разглядеть предложения, которые Скрыпка выводила на доске. Мелок крошился, писал неровно — то жирно, то лишь процарапывал доску, буквы там, на доске, точно играя со мной, меняли очертания, слова сливались в неразличимые белесые полосы. Учительница строчила уже четвертое предложение, а я еще разбирал первое. И тут Мононотно встала, я и не заметил, когда она подняла руку и сказала:
— Можно… — она назвала мою фамилию, — будет списывать у меня? Он разбил очки и на доске не видит.
Я так и уставился на нее снизу вверх. Она стояла, слегка опираясь рукой о крышку парты, и мне нестерпимо захотелось погладить эту руку — узкую, смугловатую, с прозрачными розовыми ноготками.
— Можно, — разрешила учительница и — вот добрая душа — перечитала вслух все предложения, какие были на доске, а потом стала медленно диктовать пятое.
А Мононотно, сев на скамью, подвинулась ко мне вместе со своей образцовой тетрадкой, и плечи наши теперь соприкасались, и я почувствовал, что от нее пахнет лучшим на свете земляничным мылом.
Это повторилось и на уроке алгебры. Крылов, написав примеры, которые мы должны были решать, дважды, проходя мимо нашей парты, предупредил:
— Не списывать у соседа. Не ленитесь сами подумать. На экзамене не у кого будет списать.
Мононотно подняла руку и объяснила, что я разбил свои очки, что…
— Хорошо, хорошо, — нетерпеливо сказал Крылов, — садитесь.
— Зачем ты это? — шепнул я, когда Крылов отошел подальше.
— Так надо. Сам не решай. У меня все правильно.
Наклоняя голову к правому плечу, поочередно со мной стукая пером о донце чернильницы, Мононотно стала выводить своим четким, угловатым почерком следующее уравнение.
«Камчатка» молчала. «Камчатка» была вроде той собаки, что, идя по следу, уловила незнакомый запах и, не зная, лаять ей или нет, подозрительно нюхает воздух. Недоумение и настороженность сквозили в немигающих глазах Венки, когда он смотрел в нашу сторону. И я в тот день самого главного еще не понимал, а именно, что с одобрения учителей наша с Мононотно дружба стала правомерной, законной. Я это осознал много позднее. Зато Ленька Солодов все смекнул сразу. Усмехаясь, покхекивая, заложив руки в брючные карманы, он бочком подошел к Мононотно.
— Ты с ним дружишь, да?
— А тебя завидки берут?
— Хе… Кхе… Откуда ты взяла? И ни капельки.
Я посмотрел на Леньку из-за ее плеча и, как он ни хорохорился, как ни кривил губы, увидел, что он — несчастный человек, несчастный, раз готов завидовать тому, что вчера еще презирал.
А Мононотно, как будто тоже угадав это, казалось, только и делала, что бередила уязвимую, болезненную Ленькину зависть. Однажды, когда в перемену он крутился возле нас, делая вид, что ему зачем-то надо быть у окна, девочка, покосившись на Леньку, неожиданно сказала:
— Да, приходи к нам завтра. Папа хочет повидать тебя.
Я угадал, что сказано это на публику, нарочно. Леньку будто вихрем подхватило и унесло в коридор — была как раз перемена. Мононотно, проводив его взглядом, беззвучно смеялась в ладошку, плечи ее и косы так и прыгали. Я укорно покачал головой.
— А чего? — сказала она, взглянув на меня весело и виновато. — Ты в самом деле приходи. Тебе у нас понравится. Мы живем на Пугачевской улице, в доме Куклиных. Он светло-голубой такой, шесть окон спереди. Да его все знают. Мы там на квартире стоим…
В другое бы время я обрадовался этому приглашению, но теперь, когда выяснилось, что ее отец совсем не хотел меня видеть, мне стало грустно. Ведь я первый поверил в это, поверил, может, больше, чем Ленька.
— Ладно, — пообещал я, — как-нибудь.
У Мононотно глаза мгновенно стали холодными.
— Вот-вот, как-нибудь. Я между прочим просто так сказала…
Все было в ней, в этой первой моей подружке, полной мерой — гордость и чуткость, своенравие и красота, неосознанная еще и оттого особенно притягательная.
Однажды, мы были вдвоем в классе, наверно, дежурили, Мононотно стала рассказывать о своей школе — она была единственной в поселке, и в ней учились вместе мальчики и девочки, — об учителях и вдруг заявила:
— Вот если бы ты учился у Никиты Эрдниевича, ты бы успевал и по математике.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю… Он сам ее любит и рассказывает интересно. Как Данилов про Ричарда Львиное Сердце.
— Выходит, наш Крылов… — начал я и не договорил.
— Выходит, — подтвердила она. — Интересное всегда запоминается.
Дымился во дворах, свистел и улюлюкал февраль. Рыжие, осыпавшие иглу остовы новогодних елок, когда-то сияющих, пышных, а теперь убогих, как рыбьи хвосты, заметало снегом. У Герки Пыжова растаял синяк под глазом, а у меня — ссадина
