на скуле. Хоть мы и не разговаривали, у нас не было вражды друг к другу, и я порой ловил Герку на том, что он глядит на меня с третьего ряда парт почти дружелюбно. Мне казалось, я его понимал. Ведь мы были друзьями, я не раз забегал за ним по дороге в школу, в комнатку на первом этаже седьмой казармы, где он жил вдвоем с матерью, — такая же, как наша, послевоенная, маленькая семья.
Слухи о нашей драке еще ходили по классу, и добродушный, большеглазый Витя Суслов однажды предложил:
— Хочешь, я надаю ему? Будет знать.
— Да зачем? Не надо…
«Камчатка» вроде бы отступилась от нас с Мононотно или, что верней, не знала, как быть с нами теперь, когда мы открыто дружим. Девочку Венка и вся его шатия-братия не решались задевать, а отныне — так уж получалось — всякий выпад против меня означал выпад против нее.
Ленька на переменах все кружил и усмехался. Однажды спросил, что я читаю. Я назвал книгу, но не стал рассказывать ее содержания. Ленька потоптался возле и отошел.
В одну из получек мама повела меня в аптеку, и там мы с ней подобрали подходящие очки. Они были мне великоваты. Мама опустила их оглобельками в кружку с кипятком, подержала там и загнула оглобельки побольше. После этого очки стали впиваться лапками в кожу возле носа, но зато уж не съезжали, даже когда я бегал или катался на лыжах.
Теперь я опять видел все, что писалось на доске, видел резче, чем прежде, — новые очки были сильней разбитых. Мне не надо было и вглядываться, чтобы различить точку над буквой «i» в английском слове или те мелкие цифры, которые ставил Крылов возле буквенных обозначений: C1, С2, С3… Опять мы с Мононотно сидели чинно, каждый на своей половине парты, но третьего, незримого, что воплощал в себе все предрассудки раздельного обучения, меж нас уже не было. И случалось — на уроках литературы или когда Данилов читал нам про принца и нищего, — мы сидели так близко, что я ощущал всякое ее движение: поворот головы, вдох и выдох и то едва уловимое напряжение во всем ее теле, когда она поднимала руку.
Мне думалось: все испытания позади. Я не мог знать, что «Камчатка» лишь выжидает удобного случая и случай этот ей скоро предоставит — и кто! — мой приятель, приятель ныне, прежде друг закадычный, Ленька Солодов.
Кто не любил уроки рисования, самые легкие, самые беззаботные, поскольку на них ничего не задавали на дом? Я их любил особенно. Мне нравилось рисовать, и промокашки в моих тетрадях редко бывали чистыми. Глядишь, тетрадь только почата, а на промокашке уж живого места нет — так густо она зарисована парусниками, взлетающими на волне, замками, рыцарями в латах и самолетами со звездами на крыльях. Уроки рисования были у нас не каждую неделю, и, если предстоял такой урок, я ждал его, как подарка.
На этот раз Борис Николаевич, невысокий человек с мягким обветренным лицом, в неизменной вельветовой куртке с латунными пуговицами, не принес ни чучела грача, ни пирамид, шаров и кубиков. Он пришел вообще с пустыми руками, даже классный журнал не взял.
— Сегодня мы с вами пофантазируем, — сказал Борис Николаевич. — Пусть каждый из вас нарисует то, о чем он читал, что ему понравилось. В конце урока я посмотрю рисунки и выставлю оценки за всю четверть. Приступайте.
Я раскрыл свою тетрадку для рисования и услышал, как по всему классу захлопали листы шершавой плотной бумаги. Мне не надо было раздумывать, что рисовать: я только что прочитал «Муму». Мононотно тоже раскрыла большую тетрадь, задумалась, вертя в пальцах граненый, аккуратно заточенный карандаш. Лицо у нее было сосредоточенное и мечтательное одновременно. Потом она тихо зашевелилась, и я увидел, что в середине листа она рисует девочку: локоны с двух сторон, лицо сердечком, маленький носик и огромные, в пол-лица глаза.
Я к этому времени успел наметить берег реки, деревню на нем с барской усадьбой на холме и на первом плане — лодку. Горячее, нетерпеливое чувство переполняло меня, — чувство, что получается, и уверенность в каждом штрихе, в каждой линии. В рисовании с натуры я был слабей. Борис Николаевич упрекал меня в том, что я мало гляжу на натуру, мало следую ей, зато добавляю фантазии, потому-то все у меня выходит не похожим на себя: грач, но другой, не тот, что на столе, куб и шар, но опять-таки другие… Сейчас натуры не было, одно лишь мое воображение, а в нем — круги на воде, ломающие отражения облаков, лодка с опущенными веслами и Герасим в лодке — он сгорбился и закрыл лицо ладонями, чтобы не видеть, как погибает Муму… Я едва не плакал — так живо и сильно представлялось мне все: тихий летний вечер, река, мука Герасима и ненарушимый покой барской усадьбы. Точно сквозь сон, сон о Герасиме и Муму, подмечал я, как заглядывала в мою тетрадь Мононотно, как Борис Николаевич остановился у меня за спиной, стоял долго и тихо, а потом пошел дальше. Я услышал, что он объяснял кому-то:
— Ты не продумал композицию… Теперь уж ничего не поделаешь, так продолжай… Можешь нарисовать, как он ползет к дзоту, тогда все выровняется…
И сам я был точно в огне, и карандаш, казалось, раскалялся в моей руке…
— Здорово, — вздохнула Мононотно. — Подари, а?
— Если он не возьмет, — кивнул я на учителя и посмотрел на ее рисунок. Там с великим тщанием были выведены девочка на садовой дорожке в платье с оборочками и цветущие клумбы по обе стороны от нее. — А ты кого изобразила?
— Это Герда в саду волшебницы.
— А… А ты мне тогда свой.
— Идет.
Борис Николаевич собрал рисунки, стал раскладывать их на столе, потом в руках его появились блокнот и авторучка.
— Вот, на мой взгляд, лучшая работа, — сказал он и показал всему классу мой рисунок. — Хорошая композиция, есть настроение, легко прочитывается содержание рассказа. Удачно выбран момент, самый драматический. Пять с плюсом.
— Ух ты! — выдохнула Мононотно.
— Такой отметки не бывает, — подал голос Ленька.
Мононотно резко повернулась к нему.
— А вот и бывает! Молчал бы уж, завистник.
Ленька деланно рассмеялся. Мононотно обратилась ко мне, лицо ее горело от возмущения:
— Ну кто его спрашивает, правда?
— У тебя, Солодов, тоже неплохая отметка, — успокоил Леньку Борис Николаевич. — Четверка. Ты не продумал свой рисунок… Вообще все справились с заданием неплохо. Вот интересная работа, —
