дрожали искорки звезд.
Матько медленным шагом вернулся к дому.
Мы видели, как он тяжело опустился на порог и подпер голову руками.
Дети повыскакивали из-за кустов. Многие заторопились домой следом за старостой, а мы побежали к Матё. Он молча посмотрел на нас и снова задумался.
Мы с братиком присаживаемся на порог возле Матько. Я вижу, как у него морщится и снова разглаживается лоб. Слышу, как трудно он дышит, как у него перехватывает дыхание, как стучат зубы, как он сглатывает слюну, словно подавился костью.
Потянув его за куртку, я решаюсь заговорить с ним. Но ему не до разговоров. Мальчики переминаются с ноги на ногу. Никто и слова не осмеливается проронить. Да ведь разве найдешь подходящее слово, когда взрослому человеку так тяжело! Мы только понимали, что один человек несправедливо обошелся с другим. И ко мне вновь вернулось то же самое чувство, с которым я провожала молодых ребят на войну. Мне представилось, будто я догоняю старосту, бросаюсь на него и в отместку расцарапываю ему лицо до крови. Но в действительности я не могла этого сделать. Мама говорила правду — я была маленькая.
Матько встал, закрыл двери и, не говоря ни слова, направился в деревню. Должно быть, хотел с кем-то посоветоваться.
Подойдя к деревне, мы услыхали, как наша мама зовет нас и выглядывает на дорогу. И она, конечно, отчитала бы нас, если бы не Матько. Он тут же рассказал ей о своих невзгодах. Казалось, в эту минуту ничего не могло бы удивить ее больше. Сначала голос у нее стал тихим, потом окреп. Она говорила скорее сама с собой, чем с нами. Наконец в двух-трех словах она сказала, что надо тут же пойти к старосте и начистоту с ним объясниться.
— Ты обожди, — сказала она Матько и, схватив нас за руки, потащила в верхний конец деревни.
Оставшись с нами, она уже не сдерживала своего возмущения. Спешила как на пожар. Она уже поняла, что надо защищаться: ведь на лихую собаку только намордник да палку.
Мы вошли во двор и ступили на цементное пристенье. На террасе, увитой диким виноградом, пахло парным молоком. В нескольких кринках, стоявших в ряд, шипела и лопалась пышная пена.
Старостиха на кухонном столе готовила кринку и цедилку. Староста в углу на лавке стаскивал сапоги.
— Добрый вечер, — поздоровалась мама.
Старостиха обернулась и улыбнувшись сказала, что пришли поистине дорогие гости. Нам с Юрко она налила молока, чтоб мы выпили, пока оно еще теплое. Потом выдвинула скамейки из-за стола и предложила маме пирог с маком.
— Нет, я не угощаться пришла, уж не сердитесь. Дело серьезное.
Староста, подняв брови, перестал разуваться.
— А что случилось? — нетерпеливо спросил он.
— Я скажу прямо, без обиняков, чего мне бояться, — отважилась мама. — Вы сказали Матько Феранцу, что деревня забирает у него дом под ночлежку. — Она не могла усидеть на месте и встала. — Он пришел ко мне жаловаться.
— Ну и сказал, — спокойно подтвердил староста. — Так проголосовали выборные.
— Вы человек разумный, это все знают, — сказала мама прямо. — Да без доброты и разум не впрок. А вы, староста, об этом не думаете. Сколько домов пустует в деревне, где вымерли семьи, а вот только Матько вам понадобилось из дому выгнать. Разве он мало нахлебался горя?
— Да, да… ты права. И это мы обсудили, но выборные сказали, что наши деды перевернулись бы в гробу, если бы мы опустевшие газдовские дома осквернили нищими.
— А Гудецкая пусть в гробу переворачивается, да? Она сделала доброе дело, отдала дом сироте, а вы хотите ее добро во зло обратить. А уж ежели не хотите осквернять дома умерших, постройте на краю деревни пристанище для бродяг. Дерева хватит. Был бы Матё какой разбойник, меня бы это не трогало, да ведь у него сердце добрее, чем у любого из нас.
Старостиха обошла стол с другой стороны и многозначительно посмотрела на мужа.
— То-то и оно, — говорит староста, — я знаю его. Поэтому и пошел сам сказать ему об этом. Мне жалко его, но выборные не уступают. Требуют, чтобы он показал им бумагу либо привел свидетелей.
— Свидетелей? — ахнула мама. — Да ведь они оба на фронте, Осадский и Йожо Мацух. Как же он их приведет? Побойтесь бога! Такое даже сатане на ум не придет! — Она дрожмя дрожала от гнева. — Даже сатана, староста, до такого не додумается. Разве это люди? Только, — она сделала несколько шагов и остановилась, — только я не советую никому из выборных встретиться с Осадским или Мацухом. А ну как вернутся они с войны… Вы ведь знаете, староста, какие это упрямые головы, тем более теперь, когда мир перевернулся.
У старосты на лбу, словно веревка, набрякла красная жила. Так и не обув второго башмака, он беспокойно завертелся, словно что-то искал. Ясное дело: кому охота лезть в петлю. Мужики возвращаются с винтовками, а что если Осадский и Мацух… Он прикрыл ястребиные глаза, пытаясь успокоиться.
— Ты права, — разом сказали староста и старостиха.
— Так, значит, дом остается за Матей? — Маме хочется знать наверняка.
— Надо потолковать с выборными. Может, примут другое решение, — пожал он плечами. — На всякую болезнь лекарство найдется. Что поделаешь, надо помнить, что и от малой искры сыр-бор загорается.
— Я всегда тебе говорила, — старостиха подлила масла в огонь, — не угадаешь, где упадешь, где встанешь. А за Матько-то домик оставьте.
Пришло время косить луга у лесных опушек.
Мы весело бегали под елками, обрывали листочки заячьей капусты, собирали землянику, рыжики и белые.
Лес гудел, как орга́н, а то как река у мельницы возле нижней плотины.
— Это, наверное, деревья разговаривают между собой, — сказала я братику. — Вон то, посмотри, как похоже на нашего дедушку с верхнего конца.
И вправду, дерево было огромное, стройное и гордо стояло среди остальных, как смелый охотник в засаде.
Братик смотрел на меня широко открытыми глазами. Ему тоже казалось, что деревья разговаривают. Он прислушивался затаив дыхание и, высоко подняв пальчик, делал нам знаки, чтобы мы помолчали, пока не разгадаем, о
