поравнявшись с мельницей, она, верно, вспоминает о нас. Замедляет шаг и оглядывается. Бетка тянет нас за руки и злится на Юрко, что он не поспевает за нами.
— Ведь твой отец вернулся, — подбадривает она его, — а ты ползешь как черепаха. Ну-ка, давай поживее.
Я боюсь, что она будет ругать и меня, и несусь, не чуя под собой ног. В деревне я даже обгоняю Бетку с братиком и вихрем мчусь впереди них.
У нашего дома на мостках стоит Людка. Она не ходила сушить с нами сено, а оставалась дома с теленком, который только недавно народился. Я подбегаю к ней, высунув язык. Оказывается, она ни о чем не слыхала и даже не была уверена, что это мама бежала вниз по дороге.
— Конечно, мама, — говорю ей, — наш отец вернулся. Остановился на нижнем конце у тетки.
Людка заперла дверь и снова подошла ко мне с тяжелым ключом в руке, который мы обычно прятали в окне за геранью.
От Данё Павкова вышла тетка Ондрушиха с уздечкой. Она приносила ее починить. Все знали, что дядя Ондруш в таких делах, как говорится, ни в дудочку, ни в сопелочку. Он любил хозяйствовать на земле. А ко всему, что касалось домашней работы, почти не притрагивался. И тетка вынуждена была бегать по деревне с каждой чепуховинкой.
Увидев нас, раскрасневшихся и взбудораженных, она спросила:
— Что случилось, дети?
Мы торопились в нижний конец деревни и потому коротко ответили ей:
— Отец вернулся.
Тетка заглядывает в сени и кричит Данё:
— Их отец вернулся!
Что там было дальше, нас уже не заботило. Мы припустились вниз по дороге вдоль плетней и заборов, увертываясь от телег.
У самого парка перед замком, где раскидистые клены окаймляли аллею и цвело множество диковинных кустов, вверх по дороге шла наша мама с высоким человеком в военной накидке. За спиной у него болтался рюкзак. Левой рукой он придерживал под мышкой ремень, чтобы не резал, а правой обнимал маму за плечи и улыбался.
Мы останавливаемся у самой обочины канавы. Ноги дальше не двигаются. Отец не отец… Нас смущает не только военный мундир, но и строгое лицо, смелый орлиный взгляд. Мы привыкли к мягким глазам нашей мамы, к ее бесконечной нежности. Мама издали кивает нам и улыбается. Она двигается легким, мелким шагом. Она точно парит над землей. И вся какая-то другая.
— Они не узнают тебя, — говорит она отцу.
— Да, четыре года срок немалый, — соглашается он.
Сердечки стучат у нас часто-часто.
Отец раскрывает объятия, и Людка с громким плачем бросается к нему. Он прижимает ее и щекой трется о ее макушку.
— Тата, наш тата! — кричит Людка.
Я остаюсь на обочине одна, сердце колотится еще чаще. Я тихонько приближаюсь к отцу и лбом прислоняюсь к его локтю. Он кладет руку на мои черные колечки волос. Я чувствую, насколько его рука тяжелее маминой! Я обнимаю отцовскую руку своими обеими, и меня переполняют разные чувства, но сильнее всех одно: больше я не буду сиротой.
В домах вдоль дороги люди услышали наши голоса. Из одного вышел, опираясь на палку, сгорбленный старичок. Он плохо видит и водит перед собой палкой по пристенью. Останавливается у ступенек и спрашивает:
— Что случилось, люди добрые?
— Муж ко мне воротился, дядя, — говорит мама голосом, из которого улетучились все печали.
— Муж! — Старичок ударяет ладонью по колену. — Выходит, и наши воротятся. — Он радостно улыбается в пустоту, не видя нас. — Выходит, кончилось это безумство.
— Нет, дядя, еще не совсем, — говорит отец и с тревогой поглядывает на маму, — я пришел на побывку, на три недели. И Йожо Мацух со мной.
Мама, вздрогнув, застыла.
— Только на побывку… — испуганно прошептала она.
— Кто знает, а может, и насовсем, — обнимая, утешает ее отец, — может, все это кончится раньше, чем надо будет мне возвращаться. За три недели много воды утечет. Уж кому это знать, как не нам, тем, кто приходит из Галиции.
— Из Галиции? — повторяет мама с ужасом. — И ты?
— Ну и что? — Отец спокоен по-прежнему.
— Всех, кто приходит оттуда, снова гонят на фронт..
— А! — Отец машет рукой, как бы говоря, что об этом пока не стоит и думать.
И правда, мы даже думать уже не могли о горе и страданиях. После стольких мучений мы заслужили право радоваться в полную силу.
Мы побежали вперед, чтобы открыть дверь, подложить дров в печь и приготовить для отца все самое лучшее, что у нас было.
Но приготовить мы так ничего и не успели. Весть разнеслась по всей деревне, даже по всей округе. Люди примчались с поля.
В горнице вдруг сразу стало людно, тут были и родные и просто знакомые. Наконец прибежала и Бетка с Юрко. Отец не узнал ее. Как она выросла! Совсем невеста. И самый маленький сыночек, его кровинушка. Отец подкидывает его под самый потолок, а тот разглядывает военную форму и пытается смело заглянуть в глаза отцу.
Дедушка с нижнего конца еще в дверях крикнул:
— Сын мой, сын мой!
Люди плакали и улыбались. Еще бы: седой старик обнимает одного из троих сыновей. Один убит, и вернется ли третий, о нем тоже давно ни слуху ни духу.
Тетка Осадская с теткой Липничанихой притащились с лугов со своими мотыгами и граблями, захватив с собой и наши. Расспрашивали о близких. Каждой хотелось услышать хоть словечко: какая сила тогда была у этого слова — не меньше, чем у великана Валилеса из Даниной сказки.
Мама поставила на плиту воду. Она долго кипела, клокотала, билась и подкидывала крышку, точно живая, пока почти вся не выкипела. Эта непривычная суета волей-неволей продолжалась до позднего вечера.
— Что бы такое ему приготовить на скорую руку, чем бы его угостить? — волновалась мама.
— Погоди, — говорит тетка Ондрушиха, — мир не без добрых людей. Забегу-ка домой, прихвачу колбасы. Мужа надо хлебом-солью уважить. — И
