все-таки иду с вами косить овес!
Он улыбается, но никто не отвечает на его улыбку.
Мы все ждем, как он примет неожиданную весть. Ведь с этого дня он будет не одинок: к нему вернулся самый близкий человек на свете — мать. Не надо думать о том, что она бросила его совсем маленьким на произвол судьбы и он скитался по деревне, жил подаянием.
— Матько… — душевно и неторопливо начинает наша мама, но голос ее не слушается.
Шимон опережает ее:
— Матей, не пугайся, да и не прыгай от радости. Взвесь все спокойно. У писаря тебя дожидается мать. Она воротилась из Пешта. Сельская управа оставила бы за тобой дом на болоте, если бы ты взял ее к себе. Ведь все-таки это твоя мать.
— Мать, — повторяет Матько, улыбаясь, и с косой на плече идет вниз по дороге. Он двигается точно во сне.
— Матё! — бежит за ним Шимо Яворка, берет косу и бросает ее через забор к Петраням.
Мы видим, как они вместе шагают в сельскую управу.
Наша мама взволнованно смотрит им вслед. Она наверняка рисует себе, как мать и сын встретятся после такой долгой разлуки. Будет ли Матё раздумывать или сразу же всем сердцем примет свою старую мать, потерявшую здоровье на заработках в чужой стороне?
— Вот посмотреть бы на них! — говорит мама.
— Сейчас нам надо овес косить, — сказала Бетка холодно и решительно.
И мне вспомнился ее прежний тон, когда ее все сердило и она не могла с этим справиться. Наверное, этот тон она унаследовала от отца и, сама того не желая, часто говорила резко и раздражительно.
— И впрямь надо косить! — повторяет отец и собирается в путь.
— Вы идите, — говорит мама, — а я пойду отнесу Матько немного молока и хлеба. Что они будут есть? Может, в Пеште еще голодней, чем здесь, вряд ли Катра захватила с собой что-нибудь.
— Прямо сейчас? — Отец останавливается. — Ведь в поле работа ждет.
— Да, сейчас, — настаивает на своем мама, — надо помочь тогда, когда человеку трудно приходится. Ведь это такая малость за все, что он…
— Только побыстрей возвращайся, — бросает отец.
Мама потянула меня за руку, и мы вернулись домой.
— Мы вдвоем с тобой лучше управимся, — сказала она мне еще по дороге. — Отнесем-ка мы Матько молока и хлеба.
— А может, еще немного картошки, — подмигиваю я маме, — и кислой капусты, Матько очень любит ее.
— Конечно, — соглашается мама, — я и забыла об этом.
Мы все уложили в узелок и корзинку. Мама даже взяла из сундука на чердаке подушку. А мне велела помалкивать.
По дороге она размечталась: оставим, мол, все это в сарае возле дома. Лучше всего на полке, где Матько держит ключ от двери. И нам сразу стало веселей на душе, когда мы представили себе, как Матько обрадуется подаркам.
Дойдя до болота, мы уже издали заметили, что дом открыт. Двери раскачивались и скрипели на петлях. В окна светило солнце. Мы заглянули внутрь: пыль, поднятая чьими-то ногами, еще не осела на глиняный пол.
Мама сжала мне руку и сказала:
— Видишь, это Катра, Матькина мама.
Я увидела городскую женщину, довольно хорошо одетую. Причесана она была иначе, чем наши женщины. Платье тоже было из какой-то материи, какую у нас не носили. И движения у нее были нездешние.
— Посмотри, да ведь она настоящая пани. Уж лучше бы ей оставаться в Пеште, — разглядывая ее, сказала мама.
Посреди комнаты женщина вытаскивала вещи из плетеной дорожной корзины и озиралась в поисках места для них.
Она недовольно ворчала:
— Надо же, некуда даже вещи положить.
Она попыталась было перенести корзину на сундук под стенными часами, доставшимися Матько вместе с домом. Но ни приподнять ее за плетеные ручки, ни сдвинуть с места не смогла. Руки у нее, повиснув, дрожали.
— Что с ней такое? — удивилась мама.
— Ревматизм. Помнишь, Шимо сказал, что это ревматизм ее искалечил.
Тут вбежал в сени Матько с охапкой веток. Он высыпал их у печки в кухне и быстро подошел к матери, чтобы помочь ей поставить корзину на сундук.
— Как же мы будем жить? — обеспокоенно спросила она.
Хотя ей было немногим больше сорока, выглядела она старше пятидесяти. Трудная, беспокойная жизнь на чужбине покрыла ее лицо морщинами. Но все равно было видно, что когда-то она была очень красивой.
— Как же мы будем жить? — повторила она.
— Я брошу пилить дрова в городе и наймусь к газде.
— Этим не проживешь.
— Тогда я пойду на лесопилку или винокурню. Буду работать не покладая рук. Вот увидите…
Но она уже во всем разуверилась. Бессильно опустившись на стул, она закрыла лицо руками.
— Пойдем в дом, — сказала мне мама, словно почувствовала, что теперь самое время.
Катрена только мельком взглянула на нас. Она равнодушно подняла голову и вяло, будто после тяжкой болезни, кивнула нам.
— Вы вернулись? — улыбнулась мама.
— Вернулась, — ответила она, продолжая сидеть словно каменная.
— Мы принесли вам поесть, — сказала мама, выкладывая еду на стол и улыбаясь, чтобы в домике было не так тоскливо.
— Спасибо, — поблагодарила женщина каким-то убитым голосом, и мне почему-то вспомнилась сказка о стеклянной горе, на вершине которой одиноко рос лимон.
— Спасибо, хозяйка, — от всего сердца сказал Матько, — мы этого не забудем.
— Это я не должна забывать, сколько ты для нас сделал, — поправила его наша мама, — это мы в долгу у тебя, а не ты. — Она обернулась к женщине, чтобы похвалить ее сына. — Добрее его нет никого на свете, он всегда был рядом, когда, казалось, уже нет спасения. Не только сердце — и руки у него золотые, он трудится от зари до зари. Вот и домик себе заработал.
— Не заработал, — возразила женщина, — а получил в наследство, я-то знаю.
Наша мама слегка опешила от этих резких, холодных слов. Она не подумала, что Катрена как бы защищалась таким
