тихонько добавляет: — Только моему старику ни слова.
Вскоре колбаса уже благоухала на весь дом.
Пожаловал к нам даже корчмарь из кирпичного дома на повороте. Принес в подарок спиртного. Сказал, что открыл ради отца новую бочку, припасенную для особых случаев.
— А этот случай и есть особый, — улыбается корчмарь, сощурив глаза. — Солдатам надобно оказывать честь, вот я тебе ее и оказываю, — подлизывается он к отцу. — Говорят, ты пришел с русского фронта? — Корчмарь пришлепывает губами, подыскивая слова. — Небось и русскому научился.
— Ясное дело, — кивнул отец, улыбаясь, — кое-чему русскому наш брат там научился.
Дядя Данё ближе протиснулся к столу. В его глазах, освещенных керосиновой лампой, подвешенной на цепочке к потолку, сквозило живое желание узнать хоть что-нибудь о стране, в которую отправились Федор и Михаил.
— Научился, научился… — повторил корчмарь тише, пытаясь выведать у отца то, что ему хотелось знать. — Ты, стало быть, видел и как они революцию делали. А? — Он старался выглядеть как можно спокойней.
— Видел.
Корчмарь облокотился о стол и, притворяясь веселым, даже похохатывал время от времени.
— Стало быть, видел и тех, кто делал эту революцию? И разговаривал с ними?
— Конечно, — подтвердил отец, — я был приписан к одному врачу в госпитале, где их лечили.
— Ну и что? — Корчмарь подсаживается еще ближе и подобострастно улыбается.
Отец медлит, ему пока не совсем ясно, куда корчмарь клонит.
— Ну и что, что? Те, кто до тебя воротились, говорили, что много крови, что даже трудно было поверить, что…
При последних словах кто-то на пороге зашаркал ногами, бормоча что-то под нос, и тут же в горнице зазвучал сильный низкий голос. Все обернулись к двери. Покосился и корчмарь. Он никогда никому не смотрел прямо в глаза. А если случайно и взглянет, то только так, краем глаза, с хитринкой. Может быть, совесть мешала ему, если она вообще была у него. Корчмарь с легким сердцем спаивал людей и обдирал их как липку. По его милости не один ходил с сумой по миру. Он наживался на людском горе и спокойно набивал мошну награбленными денежками. Он и сам мог представить себе, что случилось в России с такими, как он, но все-таки решил зайти с бутылкой спиртного и кое-что поразнюхать да выведать. Но его сбил с толку резкий самоуверенный голос вошедшего. Умолкнув, он косился на дверь и выжидал.
В дверях стоял Йожо Мацух, который вернулся вместе с нашим отцом с фронта. Парень он был рослый, плечистый, а силища в нем, говорили, что у медведя. Из России он пришел другим человеком — набрался ума. Об этом сразу же стало известно в деревне. Был он холост, домашних забот у него было мало, вот он и думал все время о том, как бы и у нас завести иные порядки.
Ухмыляясь в густые черные усы, небритый, в поношенной военной форме, он вошел в горницу и со всеми поздоровался за руку. Руку корчмаря задержал в своей чуть подольше и пристально посмотрел на него. Все поняли, что сделал он это не из приятельства или сердечности.
— Ну так что? — ударил он корчмаря по плечу. — Теперь уж не паленки, а крови вам подавай? Получите, только малость потерпите. Придет время — будет и наш черед.
Раньше никогда деревенский парень не позволил бы себе такую дерзость. Корчмарь почел это за обиду, но пока только стиснул зубы. С таким медведем лучше не связываться. Лучше продолжить эту игру: он улыбнулся и протянул бутылку Йожо. И тут же следом заторопился домой, сказавшись, что его ждет работа.
Когда он ушел, Йожо заметил:
— Чего еще с ним цацкаться, я ему все в глаза выложил. Котелок у него варит, сразу смекнул, что к чему. Пусть видит, какая разница между сопливым рекрутом и солдатом, что вернулся с фронта четыре года спустя.
Дядя Данё с ним согласился:
— И то правда, война открывает людям глаза.
— А этот сукин сын корчмарь, — распаляется Йожо, — думает, что мы после всего, что пережили, вернемся к его паленке, как телята к корыту. Кукиш! Теперь народ не станет тянуть его зелье. Все будет по-новому. И заживем иначе, и работать будем иначе. — Он повернулся к нашему отцу: — Развяжи-ка рюкзак, покажи им, какую пшеницу мы будем сеять.
Отец выложил из рюкзака на стол мешочки с украинской пшеницей.
— А это просо. — Отец просеивает сквозь пальцы семена, показывая их окружающим. — Сперва засеем только два квадратных метра. На следующий год засеем столько земли, насколько хватит семян от первого года. Так и пойдет дело. Нашу мелкую пшеницу заменим крупной украинской. Через несколько лет, глядишь, по всей округе заколосится только эта новая. Она и урожайней и мучнистей.
— И не думайте, что только пшеница изменится, — добавляет Йожо, — всему свое время.
Людям любопытно узнать обо всем. Затаив дыхание они ловят каждое слово. И сидят допоздна. Никому не хочется уходить.
Первой поднимается тетка Липничаниха. Она никогда долго не засиживается. Слабую, хрупкую, ее вконец изнуряет работа. А помочь некому.
После ее ухода наш отец говорит:
— Бедняга, ей совсем лихо станет, когда узнает, что муж не вернется. Погиб, мы даже похоронить его не успели.
— Господи, беда-то какая! — ахнули люди. А многие так и замерли при мысли, что и с их близкими могло такое случиться.
Время шло, отсчитывая час за часом. Керосиновая лампа уже догорала. Пламя ее опало. От фитиля пошел чад. Керосин зеленел только на донышке. Стол под лампой был усеян мушками, опалившими крылья горячим стеклом.
Тетка Гелена клевала носом, пряди ее золотистых волос на висках потемнели при слабом свете лампы, голубые глаза слипались от усталости.
— Ну, пора и честь знать, — поднялась она вдруг, — утро вечера мудренее.
— И то правда, надо идти, — сказала бабушка с верхнего конца, — дети уже сидючи спят.
Люди, покидая горницу, через темные сени выходили в летнюю ночь.
Во дворе стоял душистый запах свежего сена, и ручьи с обеих сторон журчали как-то веселее и звонче. Из леса ветер доносил шум деревьев, а с ближайшего
