– Они! Они! – орал Рене.
«Бедняга, ему мерещится», – подумал штурман и взял другой бинокль.
Его опытный глаз сразу рассмотрел блестящее тело дирижабля над одним из атоллов [46] .
– Вы правы, – сказал он взволнованным голосом.
Но Рене уже не было. Он бросился вниз поделиться радостью с кочегарами, с которыми успел уже совсем сдружиться.
Скоро весь пароход знал, что дирижабль найден, и кое-кто из пассажиров выполз на палубу.
В бухте атолла было совсем тихо, и Рене благополучно добрался на пароходной шлюпке до берега.
Вся команда дирижабля радостно приветствовала Рене. Не было только Жамена.
Кочегар оказался прав: не хватило бензина, и пошли по ветру.
– Но почему же, почему вы не дали об этом телеграмму, когда видели, что кончается бензин? – допытывался Рене.
– Бензин кончился неожиданно, – объяснил Лантье. – Должно было оставаться еще четыре бака, но они оказались пустыми. Мы нашли в них дырки.
– Ну, не будем об этом говорить, дорогой Лантье, он, право, не такой злой, только очень раздражительный.
– Да кто, кто? – спрашивал Рене.
– Потом, потом, – останавливал Арно, – он очень раскаивается.
Рене догадался.
– А где же он? – спросил Рене.
– Капитан держится все время один и разговаривает только с дедушкой Арно, – объяснил один из механиков.
Рене хотелось узнать все-все, что случилось с дирижаблем после того, как он бросился на парашюте. Но с парохода торопили. Уже получили известия из Парижа, со всех сторон неслись телеграммы с поздравлениями, приветствиями. От штаба авиации пришел приказ: употребить все силы, чтобы доставить дирижабль на берег, если есть малейшая возможность.
Все обращались к Лантье.
– Да ведь держится он сейчас в воздухе, – сказал инженер, – будет держаться и тогда, когда мы привяжем его к носу парохода и пойдем прямо по ветру.
И Лантье отправился на пароход говорить с капитаном. Пришлось довольно долго провозиться, пока удалось перевезти дирижабль и укрепить его так, как советовал Лантье. Устроили так, что стальными веревками можно было с парохода менять наклон дирижабля, если изменится сила ветра. Наконец все было устроено, и пароход снялся. Дирижабль серебряным облаком летел впереди парохода.
Теперь в Париже газеты старались одна перед другой: спешили выпустить отдельными листками телеграммы профессора Арно.
– Раскрытие тайны сто двадцать шесть эл! – кричали мальчишки и рассовывали прохожим листки. – Сообщение профессора Арно! Все о дирижабле – пять сантимов, полное описание!
А в кают-компанию «Пьеретт» собрались все пассажиры, и профессор Арно не успевал отвечать на вопросы.
– Вы спрашиваете, почему мы не задержались на берегу?! Правда, мы получили вашу телеграмму, что вы нас ищете. Мы могли принимать телеграммы, но не могли посылать!
– Значит, вы все, все слышали?
– Да, мы похожи были на погибающего, у которого отнялся язык. Но мы получили вашу телеграмму, когда уже решили лететь по ветру и были далеко над океаном.
– Ах, это ужасно! – закричала какая-то дама. – Снизу вода, кругом воздух!..
– А посередине люди, сударыня, – продолжал дедушка Арно, – люди, которые потеряли весь балласт, весь бензин, газ, но не потеряли присутствия духа.
– И даже веселости, благодаря дедушке, – вставил Леруа.
– Ну, и как же, как же? – не терпелось пассажирам. – Вы все-таки падали?
– О, да ведь у нас хватило все-таки соображения. Мы мальчишками все пускали змейки, и мы решили заставить наш корабль лететь, как змей. Ветер сильный и ровный. Но к чему привязать веревку? В море? Вот мы сделали из досок щит, привязали груз снизу и бросили его на веревке в море. И не один, а много. Это была большая работа!
– Чтоб облегчить корабль? Зачем же делать щит? – спрашивали со всех сторон.
– Нет, нет, терпение, – говорил Арно, – щиты становились в воде отвесно, гребли воду и задерживали полет дирижабля, а дирижабль мы привязали косо, как змей, – вот как он сейчас летит перед пароходом, только вместо парохода были щиты.
– Все-таки это ужасно, – говорила дама, – я не могла бы…
Но она не знала, чего она не могла бы.
А на палубе приятель Рене – кочегар допрашивал матросов дирижабля:
– Ну, а как уж все выкинули, а он все в море падает, тогда что?
– А мы застропили корабль на манер змейка, ну, как колбасу летучую, привязали к плавучим якорям, – объяснили матросы дирижабля.
– Ну, а если бы сорвало? – спросил кочегар.
– Если бы, если бы! Ну, все каюты поломали бы, все выкинули бы, на одной доске остались бы… Да, было что выкинуть! Да вот капитана выкинули бы, Жамена!
Все рассмеялись и оглянулись, ища глазами Жамена.
– Не видать, прячется все, – сказал высокий матрос, – а то ведь так сказал нам, что мы всех ученых на ключ запереть хотели. А чудак дедушка! Там, на этих кораллах, такую Сорбонну [47] устроил, с ним не скучали. Про все рассказал.
– Как про все? – удивился кочегар.
– Теперь я все знаю, – уверенно сказал матрос, – и что коралл строят эти… червячки такие, и что жемчуг в ракушках на дне водится, и вот муссон…
Матрос запнулся.
– Да очень просто, – вмешался моторист с дирижабля, – в Азии сейчас жара, а в море прохладней, ну, и дует, как со двора в дверь… Ну, знаешь, по ногам тянет.
– Это ты врешь, – сказал кочегар.
– Идем к деду! – закипятился сразу моторист.
– Идем, идем! – тащил матрос.
Все втроем пошли искать старика-профессора.
А у Арно была уже опять своя аудитория в кают-компании, – теперь пришлось перенести лекции на палубу.
На четвертый день открылись индийские берега.
Когда наши воздухоплаватели садились на пароход, чтобы ехать домой, во Францию, Жамена не было с ними. Он так и остался в Индии и, говорят, теперь служит в какой-то английской конторе в Бомбее.
Дело было давно – лет тридцать назад.
Подрос я, и пришло время меня на работу посылать.
Если в пекарню меня отдать, так мамка боялась, что там простуда: жара да сквозняки. В кузницу – четырнадцати лет – еще молодой говорят. А в типографию и слышать не хотела: все наборщики, говорит, пьяницы. И каждый день одни эти разговоры: куда да куда. Хоть обедать не садись. Как будто я в чем виноват!
Вот раз пришел жилец наш Онисим Андреевич и говорит, что довольно канитель эту тянуть. С самой весны, говорит, языком бьете, а толку никакого. А я его вот раз-два – и на место поставлю. «Хочешь, – говорит, – пароходы строить?»
Еще бы, кто не хочет! Пароходы-то!
Мамка опять: в воду там свалится, утонет, и еще что-то будет. А Онисим Андреевич был немного выпивши и заругался. Говорит, чтоб завтра утром к заводу приходил, у него там знакомый есть.
Всю ночь думал: вот пароходы строим; мачты сейчас ставить, трубу. Главное, думал, трубу – в ней вся сила. Вот чудак был!
Утром, чуть свет, – к заводу.
Там ходили в контору, туда-сюда; теперь-то я все знаю, а тогда страшно показалось. Двор большой, прямо поле целое, по нему все рельсы, рельсы, и ходят вагончики, а на них краны подъемные. Много их бегает. Подымет цепочкой груз и тащит. Я все на них смотрел и о рельсы спотыкался.
А дальше, у самой реки, чего-то нагорожено, высоко-высоко, все железным переплетом, как будто дом какой решетчатый. Это самый эллинг-то и есть, где пароходы строятся.
И оттуда такая трескотня, как будто все время пальба идет из пулеметов, и только слышно: дзяв! дзяв! – бахает чем-то по железу.
Пошли туда, а там леса поставлены, вот как дом в пять этажей строят. Леса эти около судна нагорожены. А судно из ржавых листов, толщенных, и листы эти к железным ребрам рабочие крепят. А по лесам на досках все мастеровые, на полках, как мухи. Мне сразу показалось, что все с пистолетами, только пистолеты на толстых веревках. Теперь-то я знаю, что это воздушный молоток, и не на веревке, а это трубка к нему идет, и по ней сжатый воздух гонят от насоса. А в стволе воздухом работает самый молоток: мечется взад и вперед, и если к чему ствол приставить, так бьет шибко, дробно. А тогда мне показалось, что пистолеты.
По лесам сходни, переходы, напихано с яруса на ярус, а мы все выше, выше лезем; кругом так гудит, в уши бьет, прямо как тебе по голове кто барабанит. Перелезли на самое судно, на железную палубу. И все железо, железо кругом. И такой грохот, что я думал – не может быть, чтобы это целый день, это, должно, только сейчас так расшумелись. Нельзя этого стука выдержать. Потом оказалось, что все время так.
Подводят меня к железному столику, вроде тумбочки. Вижу, наверху уголь горит, а между ножками гармоникой мехи, и ручка сбоку. Мне этот, что привел меня, показывает на ручку – дергай, значит. Я хотел спросить, что потом делать, и голоса своего не слышу: кричу – и как немой.
Такой грохот, аж стонет железо.
Смотрю, тут двое мальчиков стоят и чего-то греют. Закопченные такие, черные. Толкают меня, чтоб я за ручку дергал. Я начал дергать, мехи заработали, уголь горит; они там что-то работают, а кругом такой гром, похоже, что не строят, а ломают со всей силы, и что вот-вот все завалится, и я сам не знаю, на чем стою и куда в случае чего бежать.
