бы от священника отворачивались.
Отец рассердился: как это ловко дедушка обратил против него его же рассказы о фронте. Но что было, то было, тут уж ничего не поделаешь. Отец хорошо помнил, как однажды вечером после работы он сидел на лавке у забора, а вокруг собрался народ.
Отец рассказывал:
— А домой я вот как попал. Когда стали обменивать пленных, я тоже явился вместе с остальными. Нас обменяли одного на одного и повезли наконец в нашу разлюбезную Галицию. Я не знаю, как называлось то местечко, оно дотла было выжжено. Но за местечком стояли бараки, там нас и высадили. Мы радовались — поближе все-таки к дому, и только вот голод изводил нас. Солдаты выкапывали в поле картошку и днем и ночью варили ее. Крестьяне пожаловались, им дали охрану. Но и это не помогло. Голодным солдатам было невмоготу, они даже сломали заборы. А как мы только немного расправили кости, нас стали гонять на работу. Но кому охота не евши работать? И так уже были все взбудоражены, ребята даже хотели назад воротиться в Россию. К нам в бараки прислали священников, чтобы они выгнали из нас большевизм. Но они не то что не выгнали, а еще сильнее нас в нем убедили. Ребята даже слушать их не хотели, отворачивались от них. И так пошло-поехало: только священник появится, всех точно ветром сдунет. Офицеры даже грозились оружием, да парням что! Их не запугаешь. «Стреляй!» — кричат, и все тут. А те измывались над нами, есть не давали, все поучали. Но скрутить нас не скрутили. Месяц спустя приказали нам садиться в вагоны и отправили по домам. Вот я и с вами.
Дядя Данё Павков постучал пальцем по лбу и многозначительно произнес:
— Так вот оно что! Теперь понятно, почему отправляют на фронт тех, кто вернулся из России. Смотри, как бы они и тебя не упекли.
Мы ни за какие блага на свете не отпустили бы нашего отца назад на войну. Разве можно было представить себе дом без него? Мы надеялись, что вот-вот случится что-то и разорвет эту цепь тревог, душившую нас.
Но кто мог подумать, что это произойдет именно в тот день, когда дедушка с нижнего конца рассказывал нам о дубравчанах, шагавших по деревне с винтовками. Ему в ответ отец только передернул плечами, недовольно обронил несколько слов и тотчас отправился выкапывать последнюю картошку на поле «У родника».
Я была немного простужена и осталась в постели.
После полудня с поля прибежала тетка Гелена накормить меня. В подарок она принесла мне ветку терновника и два кремешка, из которых при ударе сыпались искры.
Только подала она мне тарелку с супом, как на повороте перед корчмой послышались выстрелы. В верхнем конце деревни кто-то выстрелил в ответ. Эхо гулко отозвалось в горах. Тетка Гелена подбежала к окну и выглянула из-за герани. Я тоже не выдержала, соскочила с постели и стала на кушетке, протиснув голову между цветами.
Перед корчмой толпилось человек двадцать мужчин, вооруженных винтовками.
Несколько человек вывели корчмаря на крыльцо о двух белых столбах. У него тряслись руки, он едва держался на ногах. Кто-то крикнул, что его следует пристрелить. Тут же раздалось несколько выстрелов в воздух. Мужики окружили корчмаря, и нам уже не было видно, что они с ним делают. Спустя минуту четверо с винтовками повели его в подвал.
Мне стало страшно: я не понимала, что происходит. Начала было уговаривать тетку Гелену бежать в лес. Но она успокоила меня, смеясь сказала, что нам ничего не сделают, что это наши люди из Дубравы.
Только она меня успокоила, как отворились двери и с криком вбежала тетка Порубячиха.
— Наши, дубравские, новую войну начинают!
— Не городи вздор!
Тетка Гелена скривила губы, у нее на языке так и вертелось какое-то крепкое словцо. Видно было, что она сдерживается, пытается взять себя в руки, чтобы не внести еще большую путаницу в голову Порубячихи.
И она сказала почти что спокойно:
— Присядь-ка, голубушка. Ты что, никогда не слыхала выстрелов? Наш отец стрелял в саду по лисице.
— Но не из такой же винтовки! — возражает Порубячиха. — А эти всю деревню спалят.
— Что они, дети малые? Им, поди, ужасов тоже хватает. А корчмаря не грех припугнуть, поделом ему.
— Если бы с умом они это делали.
— А то как же, ясное дело, с умом, — убеждает ее тетка Гелена и повторяет: — Что они, дети малые?
Меж тем мужики выкатили из подвала огромную бочку со спиртом и поставили перед корчмой. Пока они прилаживали трубку, корчмарь вымученно улыбался и говорил, что эту бочку он нарочно прятал под досками, чтобы встретить с фронта солдат чистым, как слеза девы Марии, спиртным. Он-то небось хорошо знает, что необходимо для солдат. Ведь им силы надо восстанавливать. А чем их еще восстановишь, как не этим прозрачным питьем.
Через прилаженную трубку зашумел спирт. Его слегка разбавляли водой и пили, набираясь сил, как советовал корчмарь.
— Если бы писарь нас так потчевал, — смеялись мужики, — ему бы повезло больше.
Какой-то солдат стукнул корчмаря по плечу, и корчмарь криво усмехнулся. Он знал, что это только начало: пока суд да дело, с ним тоже всякое может случиться.
— Пейте, пейте, солдатушки, — спаивал он мужиков, чтобы водкой задурманить им головы: авось ему не так лихо придется, как писарю. Писарь вынужден был открыть чулан и показать все, что награбил. Они повыкидывали оттуда мешки с мукой, колбасу, сало, потом схватили брынзу и, тыча ею в писаря, приговаривали:
— Вот тебе за меня!
— Вот тебе за сына.
Когда писарь потерял сознание, они бросили его почти бездыханного на груду раскиданных бумаг в канцелярии и ушли.
— Пусть околевает, — говорили они, — туда ему и дорога.
По пути мужики завернули и в замки, но хозяев там не оказалось. Господа не зря осторожничали. Может быть, отправившись в Пешт, они и в самом деле спаслись.
— Оно и лучше, что черт их отсюда унес, не придется нам
