с ними связываться. А поля обработаем, они и нас будут кормить.
Шумно галдя, мужики собирались идти на комитатский город, но сперва надо было расправиться с корчмарем. Только они не заметили, как ловко он их обхитрил.
— На комитатский город! — кричали они и пили.
Высокий красивый парень, отделившись от толпы, оглядывал ближние палисадники. Он хотел, чтобы солдаты цветами украсили шляпы и так вошли в город.
Под окнами тетки Липничанихи он увидел куст красных роз. Нигде в округе таких цветов не росло. Это была теткина гордость. Черенок будто бы давным-давно принес дед, ходивший на заработки в Пешт. Тетка даже для костела не сорвала ни цветка, а тут вдруг солдат с винтовкой разбежался, перескочил через ограду и грубо обломил куст.
— Не тронь розы, паршивец! — обрушилась на него тетка, высунувшись из окна.
Солдат сдернул с плеча винтовку и прицелился в женщину.
— Спасите, ради христа! — закричала она.
Люди, возвращавшиеся с поля, схватили солдата и едва его образумили.
— Ты чего это в своих стреляешь!
Парень вырывался, свысока покрикивая на людей. Он, мол, знает, что делает. Ему никто не указ. С трудом оттащили его к солдатам, расположившимся у корчмы.
В тетке Порубячихе взыграла смелая дубравская кровь. Прямо от нас она кинулась к своим односельчанам. Собрав оборванные розы, она разделила их между ними. Чокнулась, отхлебнула глоток и по первому же слову готова была отправиться вместе со всеми в комитатский город. Ростом она была высокая, будто мужчина. Лицо суровое, красивое, а глаза черные как уголь.
Солдаты все еще продолжали выпивать и чокаться, когда с нижнего конца деревни прибежал барабанщик Шимон Яворка и, задыхаясь, прокричал:
— Писарь убежал, эх вы, шалопаи! Теперь жди жандармов. Его тайком увезли на телеге с соломой. Выпустили птичку из клетки.
Дубравчане схватились за хмельные головы, но было уже поздно.
Несколько дней они орудовали с винтовками по округе.
Из деревень тайком по ночам уходили те, у кого совесть была нечиста. Уезжали на телегах, а то шли пешком по проселочным дорогам, переодевшись до неузнаваемости. Они прихватывали с собой только золото и деньги. И радовались, что хоть жизнь спасли.
В комитатском городе расправлялись с богачами.
Матько Феранец стоял на тротуаре и смотрел то на людей, охваченных гневом и местью, то на свои башмаки, которые залатал ему дядя Данё Павков, чтобы он мог присоединиться к тем, кто совершает перевороты.
Потрошили дом купчины Смоляра. Выволакивали на улицу все, чтобы раздать бедноте. Открыли склад и магазин. Брали, что попадалось под руку.
И в Матько заговорило чувство мести. Уж коль пришел час расплаты, то и ему захотелось отомстить за обиды. Сам бы он никогда не осмелился, но его подстрекал солдат, прятавшийся у него на чердаке. Солдат сказал, что его прислал дядя Данё, которого он встретил в лесу. Матько делился с ним едой. Натаскал с поля соломы из-под гороха и заложил ею угол, где стояла лубяная постель, доставшаяся ему вместе с домом. На чердаке у Матько солдат пробыл всего несколько дней, а потом бесследно исчез. Может, он воротился к жене в Дубраву, а может, она подыскала для него более надежное место. Или он бродил по лесам — кормился, верно, ягодами и мелким зверьем. Так или иначе, но сейчас Матько увидел его с винтовкой на плече среди солдат из окрестных деревень.
Матько вспомнил лубяную постель, на которой лежал солдат и ел принесенную ему тайком жидкую кашу на капле молока.
Вдруг солдат беспокойно ковырнул ногтем лубок и сказал:
— Я помню, Матё, как священник на уроке закона божьего пугал нас: не будете, мол, слушаться, господь бог накажет вас, как Матько. Ведь было такое, а?
— Да, — кивает Матько, и его неуверенный взгляд темнеет от гнева. — Сколько я из-за этого плакал украдкой!
— Как думаешь, Матё, — солдат наклоняется ближе, — за что бы господу богу тебя наказывать, а?
Взбешенный, он хватает Матько за отвороты ветхого пиджака и трясет так, что пиджак вот-вот лопнет.
— Не верь им! На войне у меня открылись глаза. Мне тоже один растолковал, что к чему. С той поры в меня точно сто чертей вселилось. Наши негодяи — одного поля ягода со всеми прохвостами на свете. Скажи, сколько тебе платят за работу, а? Спину гнешь от зари до зари. — Он притягивает его к себе и поворачивает лицом к свету, падавшему сквозь щель на крыше. — Глянь-ка, у тебя глаза, что у голодного волка, живот впал, а шея тощая, как у чибиса. — На свету Матькины светлые глаза кажутся совсем выцветшими. — Надо же, — он проводит ладонью по щекам, — одна кожа да кости, а кожа-то какая прозрачная. Сквозь нее все видно. — Он с сочувствием поглаживает Матько по лицу и добавляет: — Потому-то я и принес с собой винтовку. Тут тоже не худо бы навести порядок.
Он еще ближе притягивает к себе Матько за отвороты пиджака. Кажется, что в его руке зажата вся хилая Матькина грудь. Он уже больше не трясет его, а смеясь толкает в ворох соломы.
Из соломы торчат только Матькины ноги в дырявых башмаках.
Солдат говорит:
— Башмаки отдай починить: в такое-то время у мужика должна быть хорошая обувь.
Матько согласился.
Солдат в тот же день исчез с чердака, а Матько Феранец отнес Данё Павкову залатать свои башмаки.
Теперь он стоит на тротуаре, обутый в них, и смотрит, как потрошат дом купца-процентщика.
Солдат, который несколько дней отлеживался у него на лубяной постели, подстрекает народ: берите, мол, что кому нужно. Он проходит мимо Матько, но именно в этот момент, когда они должны были встретиться лицом к лицу, какая-то разъяренная женщина увлекает его за собой. Толпа как в муравейнике копошится в груде вещей, вынесенных из дома.
С площади, куда выкатили бочки со спиртным, тащатся захмелевшие мужики. Они поддерживают друг друга, так как еле стоят на ногах.
Один из них кричит:
— Пустите ему красного петуха, да и дело с концом!
Матько точно во сне
