— Ла-ла-ла! Ла-ла-ла! — запели шторы дуэтом, но, что называется, ни в такт ни в лад.
— И это ты называешь пением? — заметил портной. — Больше похоже…
— Ой, только не начинай, умоляю! — поморщился О’Грабили, — У баронессы музыкальный слух напрочь отсутствует, и она от штор будет просто в восторге, уверяю тебя. — Он что-то вдруг вспомнил и нахмурился. — Ох уж этот мне Рэндальф Мудрый! Он ведь как раз к Людоедским Холмам направлялся, «мудрец»! И вот что я тебе скажу: мудростью в его башке и не пахнет!
— Пришли, увидели и удрали! — гневно говорила Вероника, сидя у Рэндальфа на голове, пока Норберт спешил назад, к горной дороге. — А Джо Варвар, твой великий герой-воитель, и Генри Мохнатый, его верный боевой пес, пропадай, да? Теперь, видимо, их тоже выжали как лимон….
— Довольно, Вероника, — попытался остановить ее Рэндальф. — Ты, кажется, уже высказалась.
— И Энгельберт Необъятный, — продолжала Вероника, не обращая на него внимания, — тоже куда-то исчез. Видимо, продолжает выжимать овец…
— Заткнись, Вероника! — рассердился Рэндальф.
Норберт смахнул слезу и спросил:
— Так ты решил, куда мы теперь направимся, господин мой?
— Домой, разумеется, — вздохнул Рэндальф.
— Домой? — удивился Норберт.
— Да, Норберт, — подтвердил свое решение волшебник. — Давай-ка пойдем домой.
Две из трех лун Чвокой Шмари сияли в небесах, ярко освещая группу из двух десятков людоедов, сидевших кружком у гигантского ревущего костра, разведенного на площадке между жилыми пещерами. Громким эхом разносилось по холмам сонное причмокиванье — это людоеды, точно младенцы, сосали палец.
Один из них, самый крупный, зажав в руке живую мохнатую собачонку, медленно водил ею по щеке и счастливо улыбался. Собака, похоже, не возражала: она виляла хвостом и «пела», издавая весьма своеобразные трели, очень похожие на тирольские «йодли» — видимо, тоже пребывала в полном благорастворении.
Один из людедов вынул палец изо рта и, обращаясь к мальчику, сидевшему с ним рядом, заметил:
— Наконец-то старый Энгельберт пришел в себя!
— Да, Джо, ты молодец! Совершенно его успокоил, — прибавил другой великан.
— Ему ведь и требовалось-то — немного понимания, — сказал первый.
— Как и всем нам, в сущности, — заметил третий великан.
— А ведь понять его было так просто! — продолжал первый. — Вот как бы ты, например, чувствовал себя, потеряв любимую игрушку — ну, с которой ты с детства спишь? — И для наглядности он продемонстрировал Джо весьма потрепанного плюшевого медведя с одним глазом, одним ухом, одной верхней лапой и без обеих нижних. — Просто не знаю, что бы я делал, если б мой Трубач потерялся!
Джо кивнул. Он все еще никак не мог поверить ни собственным глазам, ни собственным ушам. Другие людоеды тоже стали показывать ему свои любимые игрушки — кто-то безволосую растерзанную куклу, кто-то замызганное игрушечное одеяльце или грязное махровое детское полотенчико…
— А Энгельберт своей игрушкой особенно гордился, — продолжал первый людоед. — Правда, пеленочка уже выстиралась, износилась, но он все равно очень ее любил. А знаешь, почему?
— Почехму? — спросил Джо.
— Потому что это была заколдованная пеленка! Она умела петь!
— Она и сейчас петь умеет? — задумчиво спросил Джо.
— Ну да! Мать Энгельберта раздобыла ее, едва он на свет появился, — у одного волшебника с Зачарованного Озера, Роджера Морщинистого…
— Ну, конечно, случилось это задолго до того, как нее волшебники исчезли, — пояснил второй людоед. — В наши-то дни ничего подобного раздобыть невозможно. А пеленка Энгельберта вообще одна такая была… Незаменихмая! Вот почему он так сильно расстроился, когда она пропала. Она ведь его каждую ночь убаюкивала.
— Да уж! Энгельберт ее по-настоящему любил, — подтвердил второй людоед. Говорил, что его пеленочка пахнет теплыми материнскими объятиями, и повсюду с собой носил…
Энгельберт, явно прислушивавшийся к их разговору, вдруг выдвинулся вперед и горестно воскликнул:
— Пока кто-то ее не украл! На прошлой неделе. Я просыпаюсъ, а ее нет! Украли! — Глаза его затуманились слезами, — Украли, подлые воры! Украли мою любимую, чудесную, поющую пеленочку…
— Возьми себя в руки, парнище, — принялись утешать его другие людоеды, — успокойся!
— За что они так обидели Энгельберта? — продолжал Энгельберт дрожащим голосом; лицо его покрылось красными пятнами. — А эти паршивые овцы никуда не годятся! Они, может, и мягкие, но издают такие ужасные звуки, стоит их хоть чуточку скругить…
Генри возбужденно залаял и лизнул Энгельберта прямо в нос, похожий на огромную картофелину. По физиономии людоеда расплылась блаженная улыбка.
— Генри гораздо лучше паршивых овец, — нежно глядя на песика, сказал Энгельберт. — И голос у него такой приятный, мелодичный!
— А как та игрушка, та пеленочка пела? — спросил Джо. — «Ла-ла-ла», да? — Он постарался спеть похоже.
— Да! — дружно заволновались людоеды. — А ты откуда знаешь?
— Мне кажется, я ее видел, — сказал Джо, вспомнив встречу с О’Грабили на дороге, ведущей от Эльфийского Леса.
— Ну, теперь это уже почти не имеет значения, — сказал Энгельберт. — Ведь теперь у меня вместо старой пеленочки есть Генри! — И людоед любовно прижал к щеке зажатого в руке песика.
Генри от удовольствия завилял хвостом и залаял тем же странным «тирольским» лаем. В ответ на его пение Энгельберт добродушно посмеивался и приговаривал, почесывая псу брюшко:
— Вы только послушайте! Он же просто бесподобен!
Джо печально кивнул.
— Я тоже так думаю, — сказал он. — Только дело в том, Энгельберт, что принадлежит-то он мне, И мне тоже будет его ужасно не хватать, если ты его себе оставишь. Ведь я вырастил его из крошечного щенка.
Энгельберт встрепенулся и даже рот от воленния открыл.
— Неужели ты… хочешь его у меня забрать? — спросил он, и голос его опять задрожал. — Неужели ты хочешь оставить Энгельберта без любимой игрушки? Нет, я этого не вынесу!
— Ты же знаешь, что началось, когда у него стащили поющую пеленку! — напомнили Джо остальные людоеды.
— Знаю, — сказал им Джо и опять обратился к Энгельберту: — Слушай, а если я сумею вернуть тебе твою любимую пеленку,'ты вернешь мне Генри?
Людоед недовольно надул губы.
— Ну, я не знаю… — неуверенно пробубнил он.
— Энгельберт, я имею в виду ту самую пеленку, твою любимую, — ласково продолжал убеждать его Джо, — самую лучшую в мире, которая с раннего детства убаюкивала тебя своим пением и пахла теплыми мамиными объятьями… — Он улыбнулся. — В общем, ту самую, которая дорога тебе так же, как мне — Генри!
Энгельберт долго смотрел то на Джо, то на Генри, го снова на Джо…
— Ладно, — сказал он наконец. — Договорились!
На следующий день в начале шестого, вскоре после чая, в дверь замка громко постучали, и Рогатый Барон побежал открывать. На пороге стоял О’Грабили.
— Наконец-то! — недовольно воскликнул Рогатый Барон. — Ждешь тебя тут целую вечность!
— Поющие шторы нельзя делать впопыхах, — важно пояснил О’Грабили. Встретившись с эльфом-гонцом примерно на середине пути между Гоблинтауном и замком, он уже знал, как отчаянно жаждет Рогатый Барон заполучить поющие шторы. — И кроме того, — прибавил он неприятным тоном, — я хотел бы знать: к чему все эти угрозы насчет донжонов, волшебников и розовых смердунов?
— Не обращай внимания, это относилось вовсе не к тебе, — буркнул Барон. — Ты принес шторы, и это главное! — Он вдруг нахмурился. — Но где же они?
О’Грабили развязал заплечный мешок, и оттуда донесся звук двух приглушенных голосов, поющих, что называется, ни в лад ни впопад. Он извлек обе шторы из мешка и продемонстрировал их Рогатому Барону, движением опытного купца набросив их на сгиб руки.
— Выглядят они, надо сказать, довольно потрепанными, — заметил Рогатый Барон, морща нос, — и пованивают изрядно… Пожалуй, за это следовало бы несколько снизить цену…
— Ты, должно быть, шутишь, господин мой? — воскликнул разъяренный О’Грабили. — Таких поющих штор нет больше нигде в мире! Ты просто представить себе не можешь, сколько я исходил, прежде чем отыскал их!
Монотонное пение становилось все громче. Оно эхом отдавалось от сводчатых потолков, возносясь к верхним этажам замка.
— Уолтер, что это? — раздался пронзительный, но все же исполненный надежды голос. — Мне кажется, я слышу ПЕНИЕ? Неужели наконец-то прибыли мои шторы?
— Д-да, дорогая., это они, — откликнулся Рогатый Барон. И пробормотал себе под нос: — Если эту какофонию можно назвать «пением»!
— Но ты, господин мой, вовсе не обязан их покупать, — обиженно заметил О’Грабили, складывая шторы. — Не хочешь — как хочешь. Я, разумеется, знаю многих, кто просто мечтает…
