Чужая? Ничего себе! Ирка уперла руки в бока и поглядела на мальчишку не менее сердито. Умом она понимала все объяснения ведущего насчет того, что Богдан вписался в квест и все забыл – да и не один он тут такой забывчивый. Но стоило посмотреть на мальчишку, как сама собой накатывала слепая злость. Все остальные, пожалуйста, пусть что хотят, то и забывают! Но Богдан-то как посмел! Они ведь с детского сада дружат! С тех самых пор, как она у него в песочнице совок отобрала, а он ее ведерком стукнул!
Вокруг слышались резкие гортанные окрики – один, второй. И кони встали у костра, перебирая тонкими ногами и нервно косясь по сторонам глубокими очами.
– Ох, кони! Ох и кони! – подоспевший старикан-официант, которого тетка Замбила звала паном шинкарем, как наседка, всплеснул руками и даже слегка присел в восторге перед конями. Его пальцы зарылись в каштановую гриву, ладонь крепко оглаживала и охлопывала конские бока. Конь косился, тревожно всхрапывал, но стоял, позволяя собой любоваться. – Прямо графские! – и он лукаво покосился на перевесившегося к нему с седла пожилого седого цыгана.
– Были графские, стали наши!
Изумляться Ирка уже не стала. После потерявшего память Богдана, после оглобли с глазами, старика-официанта, ставшего паном шинкарем, – что такого удивительного – узнать троих инклюзников в лихо соскочивших с седел смуглых кучерявых парнях? В цыганском облике они сохранили высокомерную элегантность: их рубахи были нестерпимо алого кумача, а на смазку высоких сапог пошло такое количество сала, что эту обувь уже вполне можно было жарить! И одинаковое восторженно-баранье выражение лиц, с которым они, словно на веревочке, потащились к кибитке Нади-Ани-Веры, тоже осталось прежним. Цыганочки, а может – позабывшее свое прошлое трио «Манагра», встретили парней смехом и приветственными возгласами. Глубоким грудным голосом Надя пропела:
Тися же ме на зоринька
Грастенца авава,
Грастенца гордоненца,
Шовенца бахталенца,
Шовенца шукаренца…[16]
– Ай, настоящий ром, ай, черноголовенький! – Надя зазывно улыбалась, ластясь к молодому цыгану. – Нравлюсь тебе, любишь меня? Надя-Аня-Вера без любви жить не могут…
Седой цыган неуверенно глядел то на парней, то на красавиц – словно никак не мог сообразить, кто они все такие и откуда взялись.
– Коней что, украли? – пихая Богдана кулаком в бок, шепотом спросила Ирка.
Но седой все равно услышал и, будто даже с облегчением отвернувшись от цыганочек, поглядел на Ирку:
– Зачем украли, красавица? Не воровали – менялись! Старые наши лошади стали, дряхлые – разве может настоящий ром на таких ездить? Сменять надо! Романы профессия – те парувел и годи![17]
– А пан граф знает, что вы с ним поменялись? – все так же посмеиваясь, старик-официант заглянул в зубы второму коню.
– Да что ж вы, пане шинкарь, такое говорите? – легко спрыгивая с коня, сказал седой и с дурашливой укоризной покачал головой. – Разве ж ромы благородного обхождения не понимают? Чи можно знатного, шляхетного пана графа среди ночи ради каких-то цыганских дел беспокоить? Никак не можно… Мы уж сами! Пусть не шесть, как в песне поется, зато кони какие! – седой цыган даже зажмурился от восторга. – Это вот Чавелла и Джавелла, настоящие цыганские кобылки! – он одобрительно похлопал лошадок по крупу. – А те два жеребчика – ай, молодые совсем, ай, быстрые-ладные! – те Рафаэлло и Донателло…
– А Леонардо где? – невольно вырвалось у Ирки.
– Гранчо, внук мой, ведет – конь хороший, подковы плохие, расковался Леонардо, – невольно ответил цыган и тут же недоуменно уставился на Ирку: – А ты откуда про Леонардо знаешь? Мы и сами не знали, не ведали, что графский любимый вороной сегодня на общей конюшне оставлен. Заходим – а он, красавец, в стойле стоит, отборным овсом хрупает!
– Я просто так сказала! – запротестовала Ирка. – Раз Рафаэлло и Донателло – значит, и Леонардо должен быть.
– Почему должен? – удивился седой.
– Не слушай ее, баро! – встряла тетка Замбила. – Знает она все! Богдана знает, Таню знает, что в Аргентину уехала! Надю с Аней не встречала никогда, а как увидала, как глянула… – Замбила изобразила, как Ирка на них глянула, – жутковато получилось, – сразу все как есть про них обсказала! На три аршина вглубь видит, с духами разговаривает, а те ей отвечают – сама слышала, своими ушами! Тетку Замбилу не обманешь! – старая цыганка ткнула в Ирку пальцем и провозгласила: – Гадалка она, вот кто! Небось из турецких ромов-румелия, в штанах ходит.
– Гадалка – это хорошо, гадалки у нас в таборе давно не было, – одобрительно кивнул седой.
– Я не гадалка! – снова запротестовала Ирка. Они что, теперь хотят ее в таборе оставить? Надо же так проколоться! И на чем – даже не на чарах! На черепашках-ниндзя!
– Чего тогда карты носишь? – провозгласила Замбила, безошибочно тыча в накинутую на Иркины плечи куртку, где во внутреннем кармане пряталась бабушкина колода.
Девчонка нервно схватилась за карман. Старая цыганка рассмеялась.
– Думала старуху обмануть! Старуха поумней тебя будет, все видит, все знает… – Замбила запечалилась. – Только гадать не умеет – не так чтоб чужих дурить, а чтоб по-настоящему судьбу пытать. А тут ты…
У Ирки в голове царил полный сумбур. Похоже, ей с ходу предлагали должность таборной гадалки – и что отвечать, девчонка понятия не имела. Чистую правду: спасибо, не надо, и вообще, я тут с вами, только пока коня у вас не сопру… Вряд ли после такой заявочки у нее останутся шансы. Но тетка Замбила и не нуждалась в ответах. Она уже тыкала пальцем в сторону костра и верещала:
– Ой, глядите, глядите!
А поглядеть и впрямь было на что – над самым огнем, отблескивая золотой грудкой и трепеща разноцветными радужными крыльями, вилась маленькая, меньше воробья, птичка.
– Чириклия-бахтали, чириклия-бахтали! – кричала Замбила, подпрыгивая, как маленькая девочка. – Счастливая птичка чириклия-бахтали к нашему костру прилетела! Счастье привалило!
– Тетушка Замбила, я на вас удивляюсь! – разглядывая мелькающую над костром пеструю птичку, шинкарь-официант недоуменно развел руками. – Я б еще понял, если б столько радости от хорошей жареной курочки…
– То не в обиду пану шинкарю, а только пан шинкарь и вправду ничего в нашей цыганской жизни не разумеет, – оборвала его тетка. – Гадалка в табор пришла, – Замбила бросила острый взгляд на Ирку, – и чириклия-бахтали сразу тут как тут! Ай, вьется, счастье цыганам сулит, ай, горы счастья! Удача табору будет, денег много… – тетка Замбила шаг за шагом подбиралась ближе к костру, не сводя глаз с порхающей над огнем пестрой птички.
– Подумаешь, великая премудрость! – фыркнул ей вслед старикан. – Я б на месте почтенной Замбилы не только на цыганское счастье во все глаза глядел, а еще б и во-он туда оборотился!
Ирка посмотрела, куда указывал поросший седыми волосками палец с черной каймой под ногтем. Над полотняной крышей одной из повозок – той самой, где сидели Надя-Аня-Вера и куда направилась троица «оцыганившихся» инклюзников, – тоже порхала птичка. Такая же крохотная, только совсем не яркая. Темная, почти растворяющаяся на фоне ночного неба. Цыганок на облучке не было. Ирке смутно помнилось, что вроде еще пару минут назад из повозки слышался смех – но сейчас в ней было тихо-тихо, изнутри не долетало ни звука, даже ветер не шевелил откинутый полог. Только кружила-кружила-кружила над повозкой темная птичка…
– Это чириклия-жумгалия. Птица несчастья. Редко залетают они вдвоем в один табор, однако залетели же… Как бы бедной тетке Замбиле не запутаться после – какая птичка к чему, да отчего в таборе что приключилось, – понизив голос, прошелестел Ирке на ухо старик. – Я это к чему, милая барышня… – старикан озадаченно поскреб в затылке, словно и сам недоумевал – а к чему это он. – А, это я к куням! – совсем невпопад заключил он, оставляя Ирке догадываться, какое отношение счастливая и несчастливая птицы имеют к лошадям. – Ведут графского любимца, вороного Леонардо, как есть вон той тропой ведут, – дед кивнул в темноту. – Ох и конь, доложу я вам! – старик прищелкнул языком. – Подкову потерял, только что ему подкова! И тропа ему ни к чему. Не в обиду пану графу будет сказано, умный он человек. Люди говорят, на коне его любимом заклятье «кфицас адерех» – «скачок дороги» по-вашему. Откуда хочешь прыгнет, куда хочешь достанет. Если, конечно, правильный седок на нем. Брешут, конечно, люди, хотя люди – вроде не собаки, зачем им брехать, а старый Хаим Янкель повторяет, барышне голову морочит. А гешефты стоят! – старикан поглядел на Ирку с таким искренним негодованием, будто она его насильно задерживала. – Проснется поутру господин граф, не понравится ему цыганская менка, а кто, вы думаете, будет виноват? Конечно, Хаим Янкель! – старикан выразительно помахал пальцем у Ирки под носом и заковылял к греющемуся у костра баро.
