— Ой, нет. Мое ведь все старушечье. Ты уж сам что-нибудь повеселей придумай. У меня тогда, как сейчас помню, сарафан был, гвоздиками розовыми усыпанный…
Все, и Славик тоже, перекочевали на другую сторону дома. Девушку Евдокимовну Кубик усадил на крыльцо, а сам устроился с этюдником и красками напротив.
Художник спешил, словно боясь, что прекрасное это видение исчезнет. Он косился на Славика, который засел со своим аппаратиком за углом дома. Его роль в этой истории он давно понял. Когда тот выглядывал, художник грозил ему кулаком.
Нинка смотрела на все, не выпуская пальца изо рта.
На холсте, мазок за мазком, возникала девушка в голубом, усыпанным розовыми гвоздиками, сарафане. Длинная, золотая коса была перекинута на грудь, загорелые руки теребили, ласкали ее.
Кубик не спешил, просто работа у него ладилась, шла как никогда быстро. Одно чудо вызвало другое — вдохновение. В левой руке художника был зажат букет кистей, правой, выхватывая, как шпагу, то одну, то другую кисть, он наносил мазок-удар. Самая большая кисть была по-пиратски зажата в зубах. Поэтому слова его походили на рычание:
— Гр-рас… Рывур-р-р… Бравор-р-р!..
Кубик то подскакивал к холсту с длинной кистью в руке, то отскакивал, сверля его глазами. Все это напоминало Славику бой на рапирах, который он видел по телевизору.
Честно говоря, Славику хотелось удрать и оставить все как есть. Может, Евдокимовна не захочет стареть? Придумает что-нибудь и начнет жить во второй раз…
Так и торчал Славик за углом, не зная, что делать. И ругал себя за то, что выпросил молстар у пришельцев и без спроса направил на Евдокимовну.
Нинка наконец вынула палец изо рта.
— Дядь-Вить, давай я рядом с ней, — она показала на девушку Евдокимовну, не называя ее, — давай я рядом сяду. И ты меня тоже нарисуешь.
— Низя, — ответил Кубик (кисть во рту мешала ему говорить). — тебя тода на швете не быо.
— Пусть посидит с бабушкой, — подала голос девушка с крылечка, — рядышком пусть посидит.
Художник освободил рот от кисти..
— Какая вы бабушка! Вы тогда еще и мамой не были. Ваша Аня сейчас вдвое вас старше.
— Это Анька-то меня старше? — не поняла молодая Евдокимовна. — Она ведь мне дочь!
— Дочь-то она вроде и дочь, — сказал Кубик, глядя на холст, — только ведь дочери старше матерей не бывают. Она теперь в матери вам годится.
— А Павлик? — со страхом спросила девушка. Павлик, старший сын Евдокимовны, был летчиком гражданской авиации.
— Павлик вас и того старше. — Художник был занят гвоздиками на сарафане и не замечал, что девушка волнуется все больше.
— А Нинка-то — она ведь внучка мне! — не сдавалась девушка.
— Ну где вы видели шестнадцатилетних бабушек?!
— Так что же это получается, — девушка при этих словах встала, — они мне не родные теперь?
Кубик поднял глаза на Евдокимовну и задумался.
— Понимаете… — Он погрыз кисть. — С одной стороны, конечно, родные… Но если посмотреть с другой… — Художник поднял плечи и замер в этой позе.
— А ну быстро возвертайте меня в мои годы! — закричала девушка, и Славик узнал в ее голосе нотки бабушки Евдокимовны. — А ну признавайтесь, чьих это рук дело! Твоих, Нинка?
— Дак чего моих? — захныкала Нинка. — Разве я умею? У меня и лекарств таких нет.
Кубик подал незаметный знак насторожившемуся Славику: внимание!
— Вы, Елизавета Евдокимовна, минут еще с десяток посидите спокойно. Я портрет должен закончить, раз уж начал. А потом вернутся к вам ваши годы, ваше, так сказать, богатство. И перестаньте хмуриться — молодая, а сердится, как старуха!
— Тут будешь сердитой, — голосом Евдокимовны ответила девушка, — когда с тобой такие фокусы. — Однако хмурь с лица постаралась согнать.
Кубик спрятался за этюдником. Девушка вот-вот должна была исчезнуть навсегда, и он спешил, боясь не заметить чего-нибудь важного, может быть, какого-то отсвета на лице, в положении рук, снова перебиравших золотую косу, в бликах за спиной, играющих в пятнажки.
Скоро портрет был закончен, и Кубик торжественно объявил:
— Спасибо, Елизавета Едокимовна! Желаете взглянуть? — и развернул этюдник.
Славик и Нинка посмотрели на портрет. На крыльце сидела шестнадцатилетняя Лиза. Она смотрела на закат — зачарованно, умиротворенно.
Руки перебирали косу. Лицо освещалось закатом, в котором было больше всего золотых и розовых красок.
Дверь в избу была открыта, и там, в сенях, в серой темноте, едва виднелась старуха, в которой узнавалась Евдокимовна.
Теперь ребята смотрели на девушку. Та перевела глаза с себя на портрете на старуху. Лицо ее посерьезнело и погрустнело.
— Виктор Алексаныч, ты, конечно, художник, тебе лучше знать, как портреты рисовать. Но этот-то у меня будет висеть, не на народе. Ты старуху в сенях закрась, пожалуйста, — попросила она. — Хоть это и я, я понимаю, дак ведь в молодости о старости не думают.
Кубик усмехнулся, глянул на палитру, протянул руку к кистям, которые были теперь разбросаны на траве.
— Ты просто дверь в дом затвори, чтоб старухи не было видно…
Художник улыбнулся. Он обмакнул средней величины кисть в краску, в другую, растер и провел кистью по темноте в сенях и старухе. Появилась доска. Еще одна, третья. Четвертая… Перекладина… Теперь за спиной девушки была дверь. Вот она зарозовела под красками заката. Но, главное, была закрыта, и старуху за нею не видать.
Девушка встала.
— Спасибо тебе, Виктор Алексаныч! — Она подошла к художнику, положила ему на плечи загорелые руки. Он же стоял замерев, отведя руки с двумя кистями и палитрой за спину, чтобы не испачкать девушку красками.
Нинка смотрела на это открыв рот, а Славик — насупившись. Он знал, чем ему придется заняться через пять минут, какую жестокую роль играть
Девушка отступила от Кубика и сказала сурово:
— Ну, поигрались и хватит. Отдавайте мою старую кожу. Мне в бабушки пора! — Села на крыльцо и уложила руки на колени.
Не скажи девушка Лиза последних слов, Славик, скорее всего, в самом деле убежал бы и, может, забросил даже молстар в речку, где поглубже.
Кубик поднял руку к голове и оттуда, пальцами, подал знак Славику.
Славик нажал на красную кнопку.
Художник скрестил руки на груди. Нинка, глянув на Славика, нацелившего молстар на девушку на крыльце, снова сунула палец в рот.
— Чего уставились? — сказала Лиза ворчливо. — Кино вам тут, что ли?
— Кино не кино, а… — Кубик не договорил и растянул свое "а" так, что получилось "а-а-а…"
Только что у девушки на крыльце была коса, и вот уже нет ее. Вместо косы — короткая стрижка. А лицо слегка пополнело и побелело. Она потрогала волосы и спросила:
— Вроде поболе мне стало?
— Поболе, поболе, — кивнул художник. — Еще немного потерпите.
Перед ним сидела теперь молодая женщина. Волосы ее гладко зачесаны назад и сзади собраны в узел, лицо не то спокойное, не то безразличное. Но это длилось всего минуту-две.
— Ой, — забеспокоилась женщина, — что-то мне тяжельше стало!
— Ничего, ничего, — как врач, сверлящий зуб, ответил художник, — вы сами этого хотите..
— Я-то хочу, да ведь стареть-то кому нравится! Ой!.. — тихонько вскрикнула женщина. — Ой, обида какая! Ой, не могу!
— Что такое? — забеспокоился Кубик. — Сердце?
— Да нет. Будто я вся сохну, и внутри, и снаружи. Будто черствею, как хлебушек нарезанный, без присмотра оставленный… Ой, жалко мне себя, ой, обида, — причитала она. — Ой, молодость моя уходит, как вода из дырявой кади утекает, некому дырку заткнуть!
— Может, остановимся? — предложил художник. — На этом, так сказать, этапе? Раз обида невмочь…
— Да куда ж останавливаться, если мне сейчас, сколько Анюте моей. Жги дальше, Виктор Алексаныч, пусть уж в свои настоящие годы вернусь. Жги, не жалей моей жизни! — Евдокимовна обернулась к Славику, догадываясь, что Кубик только руководит "операцией", махнула ему рукой.
От ее взгляда и от слова "жги" у Славика опустились руки. В самом деле опустились — молстар оказался направленным в землю.
Евдокимовна, — а волосы ее уже серебрились — вздохнула.
— Фу-у-у! Это что случилось-то? Будто бежала я, бежала, да вдруг остановилась… Сколько мне стало? Как Павлику, должно быть. Ой, дайте передохнуть…
Кубик посмотрел на Славика и все понял. Показал рукой: погоди, мол, когда нужно будет действовать, я дам знать. Славик даже не кивнул в ответ, так ему не хотелось больше заниматься этим делом.
Евдокимовна на вид была уже женщиной лет сорока пяти.
— Соседей и то стыдно было бы. Что скажут? Что подумают? — Она покачала головой.
— А что скажут? — поинтересовался художник.
— Что подумают, то и скажут — знаю я их. Дура, мол, старая. Одной жизни дожить не успела, на вторую позарилась. Видно, сладко ей жилось, коли вдругорядь захотелось. Молодой-то мне прохода не дадут, застыдят.
