Но так уж сложилось, что в его семье роль родителя легла на плечи Грегора. Он должен был присматривать за сестрами, он…
А кстати… Грегор бросил взгляд на кровать девочек и заметил, что Лиззина половина пуста.
И где же она, интересно знать? Наверно, опять занялась этими шифрами.
Грегор уже собрался на ее поиски, как вдруг услышал голос.
— Так лучше? — Это был Живоглот.
Грегор задернул занавеску в комнате на время сна, оставив маленькую щелочку, чтобы сюда проникал свет зажженных факелов из главной комнаты, — ему не хотелось, чтобы сестры проснулись в полной темноте. И теперь он приподнялся на кровати и увидел в щелку Живоглота: крыс свернулся калачиком на полу, а рядом с ним таким же калачиком свернулась Лиззи.
— Да. Рядом с тобой я чувствую себя лучше. Ты такой теплый, — сказала сестра.
— Медленно и глубоко дыши, — произнес Живоглот, и Грегор понял, что у Лиззи снова случилась паническая атака. Но почему она не пришла к нему?! Почему пошла к Живоглоту? — Хочешь порешать математические задачки? — спросил Живоглот.
— Нет, — покачала головой Лиззи. — Просто хочу посидеть здесь, с тобой.
Грегор не знал, что страннее и удивительнее: видеть, как Лиззи, которая пугалась своей тени, прижимается к гигантскому крысу, — или видеть, как Живоглот, который над всеми издевался и который спал всегда в одиночестве, даже когда рядом были другие крысы, — заботится о сестре Грегора.
— Как она умерла? Та, которая была похожа на меня? — спросила Лиззи.
О чем это она? Кто умер? Кто похож на нее? И как Живоглот мог быть знаком с кем-то, похожим на Лиззи?
— Ее звали Шелковица. И она умерла в саду Гесперид, — негромко ответил Живоглот.
— Я слышала об этом. Грегор рассказывал: тогда прорвало дамбу, и был страшный потоп. Так она утонула? — продолжала Лиззи.
— Я пытался спасти ее. — Живоглот покачал головой. — Но было слишком поздно.
— А твоя жена? И другие щенки?
— Я потерял их всех. Все умерли. У меня не было возможности даже попрощаться с ними.
Последовала длинная пауза, потом он снова заговорил:
— Я тогда ушел и много месяцев бродил в полном одиночестве. Я хотел умереть. Пытался умереть. Но меня трудно убить…
Грегор вцепился пальцами в одеяло.
Жена?! Значит, у Живоглота была семья. Значит, он был чьим-то отцом. И одну из его маленьких дочек, Шелковицу, напоминает ему Лиззи. И он потерял их всех, когда по приказу Хэмнета были открыты шлюзы.
Но Хэмнет был одним из немногих, кого Живоглот уважал и ценил и над кем никогда не издевался! Почему он не бросился на Хэмнета и не вцепился ему в глотку там, в джунглях, когда Хэмнет вышел к ним из зарослей? Потому что знал: Хэмнет не хотел, чтобы дамбу прорвало. Потому что видел, как Хэмнет пытался спасти тонущих. Или, может, он полагал, что Хэмнет и так достаточно наказан?
— Поэтому ты вернулся, — догадалась Лиззи.
— Я не мог этого вынести. Мысли о том, что они все умерли — а ничего не изменилось, — сказал Живоглот.
Через щелку в занавеске Грегор увидел, что Живоглот положил голову на передние лапы. Глаза его были закрыты. Лиззи протянула руку и стала гладить его уши:
— И это тогда?..
— Да. Тогда я решил, что все должно измениться, — прошептал Живоглот.
Обеими руками Лиззи обняла Живоглота за шею и положила свою голову рядом с его.
И через несколько минут оба крепко спали.
Слишком. Это было уже слишком.
Когда Грегор проснулся, его мозг был настолько переполнен, что никак не мог решить, что Грегору есть на завтрак. Босоножка просто побросала ему на тарелку всего, что попалось под ее маленькую ручку, и он поел, не чувствуя вкуса еды.
Живоглот приказал всем покинуть комнату, кроме команды дешифровщиков. Темп понес Босоножку в садик — заниматься уже привычным делом. Аврора и Найк отправились помогать Газарду воссоединять семьи зубастиков. Арес полетел узнать, нужна ли его помощь в спасательной операции. Грегор и Люкса болтались без дела, когда появился Живоглот и скомандовал:
— Вы двое — ждите меня на городской стене через полчаса. Вам нужно посмотреть, с чем мы имеем дело.
Когда он удалился, Люкса глянула на Грегора:
— Как ты думаешь, зачем он дал нам эти полчаса?
— Не знаю, — ответил Грегор.
И тут же вспомнил о разговоре, невольным свидетелем которого стал этой ночью. Живоглот потерял всех, кого любил, не имея возможности даже попрощаться. Может, эти полчаса — подарок для Грегора и Люксы, именно такая возможность.
И если это так, Грегор не хотел ее упускать. Он хотел остаться с ней наедине, чтобы по-настоящему поговорить. Но куда они могли пойти? Во дворце было полно народу.
И тут его осенило. Музей!
Может быть — ведь может такое быть! — там никого не будет.
— Пойдем, я хочу тебе кое-что показать.
Она посмотрела на него с удивлением, но не возразила, когда он схватил ее за руку и потащил по коридору. Кое-где им приходилось идти друг за другом — народу и правда было очень много, но рук они не расцепляли.
Грегор был прав — не только в музее было пусто и тихо, но даже на подступах к нему, в коридоре, никого не было. Они проскользнули внутрь.
Теперь Грегор не был уверен, что знает, что надо делать.
— Что ты хотел мне показать? — спросила Люкса.
На самом деле он ничего не собирался ей показывать. Просто хотел пойти куда-нибудь, где их никто не побеспокоит, не нарушит их уединения. Где они смогут поговорить, не опасаясь того, что чужие уши слышат каждое слово. Но здесь, в музее, он понял: сказать то, что хотел, он вряд ли сможет.
— Ух… Это просто…
Взгляд Грегора упал на стопку фотографий со дня рождения Газарда.
— …Вот эти фотографии, — нашелся он. — Я подумал, тебе стоит их увидеть.
Он бросил на пол несколько старых пальто и кусок старой холстины, и они, сидя на полу и прислонившись спинами к полкам, разглядывали фотографии. Вернее, Люкса смотрела на фотографии, а Грегор смотрел на нее. Отмечал эмоции, которые возникали у нее на лице: удовольствие от того, как выглядел украшенный ради праздника стадион… улыбка при взгляде на фотографию, на которой Босоножка в платье принцессы кормит Темпа тортом… печаль при виде Газарда, обнимавшего Талию, маленькую летучую мышь, которая погибла там, в Огненной земле.
— Думаю, это может помочь Газарду, — сказала она наконец. — Помнишь, он боялся, что забудет лица тех, кого любил. Конечно, образ его мамы почти стерся у него из памяти. А вот Хэмнета он помнит довольно хорошо — благодаря нашему сходству. И Гребешок он помнит.
— Да уж, Гребешок трудно забыть, — согласился Грегор, и образ огромной ящерицы встал у него перед глазами.
— Но он волновался, что забудет Талию, — повторила Люкса. — Можно, я заберу это для него?
— Конечно, — кивнул Грегор. — Возьми все, которые понравились.
Люкса покопалась в пачке фотографий и нахмурилась:
— Здесь больше нет фотографий, где мы вместе. Нам нужно сделать такое фото!
Она была права.
Он отдал ей фотокарточку, на которой они танцевали, и теперь ему тоже нужна была такая фотография. Что-то, что лежало бы у него в кармане до тех пор, пока… Впрочем, это неважно.
— Может, фотоаппарат еще заряжен, — сказал он.
И оказалось, что он заряжен!
А поскольку он делал моментальные снимки — они могли получить фотографию прямо сейчас.
Грегор установил фотоаппарат напротив, и на несколько минут мир вокруг как будто исчез, они превратились в обычных двенадцатилетних детей, дурачащихся перед камерой, строящих рожицы, смеющихся… Но когда Грегор предупредил: «Внимание, последний кадр!» — что-то с ними случилось. Они прижались друг к другу, ее затылок упирался ему в щеку, а легкость и дурашливость куда-то подевались.
«Последняя фотография, — думал Грегор, пока изображение проявлялось. — Это последняя фотография».
Оба пытались улыбаться — но им не удалось спрятать охватившую грусть. Они получились на фото такими, какими были на самом деле: не беззаботными детьми, самый трудный выбор в жизни которых заключается в том, что лучше — мороженое или кино, а двумя почти взрослыми людьми, знающими, что за порогом идет война, в которой им неизбежно предстоит участвовать.
— Я возьму эту фотографию себе, — сказал Грегор. — У тебя ведь есть та, где мы танцуем.
Он хотел, чтобы, когда война закончится, у нее оставалась память о том времени, когда они были счастливы.
— Боюсь, наши полчаса истекли, — тихо сказала Люкса.
— Да, — ответил Грегор.
Живоглот, наверно, уже ждет их на городской стене.
— Люкса, слушай… У меня, может быть, больше не будет шанса сказать тебе… да ты, наверно, сама все знаешь…
Он не то чтобы боялся произнести эти слова — ему было больно их произносить. Зная, что у них нет будущего.
