— Хоть вас и трое, — говорит, — а я всё равно ни шагу назад не ступлю. Чем вы собираетесь со мной драться — огнём, водой или мечом?
Первая голова — вот где была неожиданность! — улыбнулась.
— Ты, витязь, видать, сказок наслушался. А сказки-то не все правду говорят. Сказки…
И тут молодец опять вздрогнул, а конь его попятился, потому что оба увидели четвёртую змеиную голову, что высунулась из четвёртой норы. Она-то, четвёртая голова, и подхватила слова первой:
— …сказки ведь, — сказала она, — из уст в уста передаются, и вот эту, про Змея, кто-то однажды переврал, так она, перевранная, и ходит меж людьми!
— А вот и я! — и молодец увидел пятую голову, вылезшую из пятой норы. — Кто здесь про огонь, воду и меч заговорил?
Пять змеиных голов — целый ряд! — смотрели на витязя.
Вдруг все они спрятались в норах, а потом показались — все вместе — в самом большом проеме, который был, видимо, входом в пещеру. И наш молодец увидел перед собой чудище, страшнее которого не бывает, — громадного пятиглавого Змея!
Конь его заржал, встал на дыбы — еле царевич удержал его.
А змеиные головы как рявкнут хором:
— Уноси ноги, человече, пока жив, ты ведь вот с кем повстречался!
Охотнику бы, конечно, повернуть назад да и удрать со всех четырёх конских ног от пятиглавого Горыныча, но он и на этот раз с места не сдвинулся — ну не привык царский сын, когда на него кричат. И к тому же упрямый был…
— Тоже мне невидаль, — сказал он, собрав все силы, какие у него ещё оставались, — да мы таких, как ты…
Головы переглянулись; лапы у чудища подогнулись, прилегло страшилище и шеи для удобства разговора опустило.
— Как ты думаешь, витязь, — спросил Змей, — для чего мне, такому большому, пять голов?
— Как для чего? Рубить-то, когда их пять, дольше! Запас…
— Тебе бы только рубить… — говорящая голова поморщилась. — Ты о головах, как о дровах, говоришь. Может, природа еще для чего-то их приспособила?
— А зачем ещё супостату головы? — недоумевал царевич. — Для живучести!
— Ну вот, уже и супостатом обозвал. Грубишь, ссоришься… Пятью-то головами природа Змея нарадила не ради красоты и не для рубки их, а… ну-ка ещё раз помозгуй — для чего? Тебе, например, голова для каких надобностей? Разве только для того, чтобы шапку твою нарядную носить? Отвечай, отвечай, недодумушка!
— Ну… мне-то… — Царевич переводил глаза с одной головы на другую, не зная, с которой ему разговаривать. — Мне-то… вроде… для ума…
— А мне для чего!!! — гаркнул Змей. — Разве не для того же самого?!
— Да не может этого быть! — не поверил царевич. — Пять голов?!
— С такой-то смекалкой, как у тебя, недотяпушка, да в дорогу пускаться? Приключения искать? Да тебе на крылечке сидеть, на балалайке тренькать да в небо зевать!
— Ты не очень! — обиделся молодец. — Сам вот уже обзываешься. Думаешь, если у тебя пять голов, так ты уже всех умнее?
— Ты губы понапрасну не дуй, — сказал Змей, — а лучше послушай. Одноголовые, видать, себя уже не оправдывают, выходят, так сказать, из моды. Вот природа-матушка и пробует многоглавие. А как иначе? Одна голова чего-то не додумает, другие ей помогут. Одна зарвётся, сразу четверо её остановят. Кто-то из нас ошибется — тут же поправят. Ну и — одна тем занята, другая — этим, третьей тоже дело найдется, как и четвёртой, да и пятой… — забот-то всяких у думающих существ не счесть…
— Я таких сказок, какие ты рассказываешь, ещё не слыхивал, — упрямился царевич. — Про змеев у нас, у людей, все известно. Все истории наперечёт.
— Ну-ка, ну-ка раскажи хоть одну. Я последних не знаю.
— В общем, так, — начал Алексей, — украл-унес один Змей царёву дочь…
— Женщину? — изумился Змей. — Да на что она ему?!
— Как на что? А Забава Путятична? А Марья Дивовна? А Марфа Дмитревна?
— Ну, придумали! — завопил Змей. — Они же все некрасивые! Одноголовые! Бесхвостые! Голокожие — чешуи на них блестящей нашей нет!.. Знаешь ли, — откровенничал Змей, — как хороши змеихи? Сколько у них шей — гладких, изгибчивых! Как трутся они о наши, как сплетаются! А сколько голов! И все пять с нашими целуются! А если запоют — хор! Разве твоя одноголовая Забава Путятична со змеихой сравнится? Вот уж напраслину возвели на змеев! Никогда мы ваших невест не крали!
— Ну, не знаю, — ответил царевич. — Наши говорят: украл. Дальше рассказывать?
— Рассказывай, — тяжко вздохнул Змей.
— Вот и едет, значит, добрый молодец Змея-злодея искать. И у Калинового моста встречает сперва Трехглавого. Он меч достаёт и давай со Змеем рубиться.
— Как — рубиться? — ужаснулся Змей. — С безоружным? Даже и не поговорил ни о чем? Ни на одном языке слова не сказал? Змей-то ведь все понимает.
— А о чём ему со Змеем тары-бары разводить? Он ему три башки смахнул и едет дальше…
Змей как закачал всеми своими головами, да так и не мог остановиться.
— А у следующего моста, — рассказывал царевич, — повстречался ему, как ты — Пятиглавый…
— И с ним тоже не пытался поговорить? — ахнул Змей. — С Пятиглавым?!
Витязь чуть смутился. Даже коню это передалось — тот опустил голову и начал переступать ногами.
— Нет… Змей ведь перед ним был. Да и царёва дочь в самом деле куда-то пропала. Он меч вынул…
— И?..
— Все пять оттяпал.
Змей поёжился, чешуя его засверкала. Даже сделало чудище было шаг-другой назад, в пещеру, словно желая спрятаться от этого разговора. Через силу заговорило:
— Твоему молодцу мясником быть, а вы его, наверно, героем считаете. Знаешь ли, что он с плеч того бедолаги, как ты говоришь, смахивал?
— Головы змеиные, что же ещё?
— Голова-то всегда голова, недотумкалка ты этакий! — Змей рассердился, зашевелился, дёрнул хвостом. — У пятиглавого они не для счёта привешены, а для жизненной необходимости! Ведомо ль тебе, что мы, — говорящая голова показала на все остальные, — каждая в каком-то деле знатель?
— Да ты что, Змей? — опять не поверил царевич.
— А как же, недомыслюшка! — Сейчас говорила средняя голова. — Вот крайняя справа у нас — географ. Про что на земле ни спроси — где какие горы, моря-океаны, степи, пустыни, низменности, озёра, реки — всё знает. Ориноко, Замбези, Килиманджаро, Хуанхе, Попокатопетль — слыхивал ли ты ты про них?
Охотник на эти слова только глаза выкатил.
— А вот эта, рядом со мной, — соседняя голова чуть поклонилась царевичу, — математик. Светило! Цифр навали перед ним целую гору, не успеешь до семи досчитать, как он со всеми разберётся. Логарифмы, дифференциалы, интегралы (ты таких слов и не слыхивал, должно быть) — это для него, как для тебя семечки.
А по левую мою, так сказать, руку — дока по живой природе: звери, люди, птицы, рыбы, всякие там земноводные, пресмыкающиеся и так далее. Бациллы, микробы, вирусы…
— Что-что? — не понял царевич. — Что еще за микробы-вирусы?
— Это, недотяпушка, не видные глазу организмы. От которых ты чихаешь, сморкаешься и вообще болеешь.
— Я от простуды болею, — буркнул царевич, — а не от невидимок твоих. И чего ты всё время обзываешься! То я у тебя недодумушка, то недотяпушка.
— Ладно, не буду, одноголовенький… Крайняя слева голова — она специалист по деревьям-травам. Рододендрон, баобаб, эвкалипт, криптомерия — слыхал про такие?
— Таких на свете нет, — уверенно ответил молодец, — раз я, царский сын, о них не знаю. Да и слова какие-то, наверно, змеиные — для раздвоенного языка. Человек никогда их не выговорит. А ты, пятая, для чего?
— А как ты думаешь? Ну-ка поломай головушку свою махонькую, кудрявенькую… — А рыцарь к этому времени уже и шапку снял — так ему жарко стало от разговора. — Одинешенькую, сиротку, — продолжал насмехаться Змей, — пошевели мозгами…
— Должно быть, для военной науки?
— Ха-ха! Хо-хо! Хы-хы! — загрохотали все пять голов. — Для военной науки! Да на что она нам! Война-то ведь глупость! Только одноголовые на неё способны! И трёх голов хватит понять, что без войны можно обойтись! Как это можно — при пяти умах хотеть воевать?!
Я, витязь, у нас — поэт, а в стихах у каждой разумной головы такая же нужда, как у всякого живого существа в глотке воды, да не простой, а родниковой.
— Ишь, как запел, когда о себе, — проворчал царевич. — А ты хоть одно стихотворение своё можешь мне прочесть?
— А как же! — гордо ответила голова-стихотворец. — Вот, слушай:
Природе одинаково родные
И слон, и мышь, и носорог, и рак,
Но всё гадает, бедная, поныне —
Кем ей приходится дурак?
— Ну, как? — спросила тут же голова. — Нравятся? Я и ещё…
Но не успела она вымолвить хоть ещё одно слово, как чуть не два десятка копий и стрел обрушились на Змея. Они пронзили головы и шеи, впились в грудь и бока.
Змей взревел — гора ответила ему страшным эхом, словно и её ранили, — но копья и стрелы сделали свое дело: лапы чудища подогнулись, а шеи, истекая кровью, стали никнуть, теряя упругость, как цветок без воды; головы опускались, падали одна за другой наземь, мертвые.
