Зозо посмотрела на него озабоченно. Брата она будто не слушала и фыркала сердитой кошкой, но на деле к его мнению всегда прислушивалась.
– Может, это просто возраст такой? Юность, гормоны? – предположила она.
Порассуждать про гормоны Зозо любила, хотя и смутно понимала, что это такое. Всегда проще списать собственные проблемы на физиологию. Не сам я во всем виноват, а природа все так устроила, что обе ноги у меня правые, обе руки левые, изо рта словесный мусор сыплется, в пузе котлеты теряются, а в нос козявки заползают.
– Ага, отчасти. С четырнадцати до двадцати одного – время, когда у человека начинает выпирать собственное «Я». «Я хочу», «я могу», «я считаю». Не просто выпирает, а из ушей лезет. В более зрелом возрасте «Я» несколько втягивается, запинываемое обстоятельствами, зато начинает выпирать животик, – назидательно изрек Хаврон, хлопая себя по тому, что нависало у него над ремнем.
– А если «Я» не втягивается? – спросила Зозо.
– Не втягивается – превращается в запущенный злокачественный эгоизм, а это уже кирдык.
– Ты совсем не жалеешь Мефодия! – произнесла Зозо надрывно.
Где женщина не берет умом, там берет интуицией. Где не берет интуицией, там подтапливает слезами.
Эдя прочистил уши пальцами, точно не до конца веря, что в действительности это услышал.
– Кого жалеть? Мефа? Запомни раз и навсегда: мальчиков не жалеют. Только если они попали под трамвай!
– Тебя вот мама жалела! – наябедничала Зозо. – Жалела, жалела, жалела! А ты на голове у нее прыгал как на батуте!
Хаврон самокритично обозрел себя в зеркало.
– И что выросло? – спросил он. – И вообще я теперь все чаще думаю, что это несчастных надо жалеть. А несчастненьких – пороть.
– А пороть-то зачем? – удивилась Зозо.
– Ну как? Тогда в половине случаев они перестанут притворяться несчастными. В другой же половине – действительно ими станут, и тогда жалость сделается оправданной. Еще есть профессиональные несчастненькие, но эти вообще неизлечимы. Их даже пороть бесполезно, а надо сразу топить в ватерклозете.
– Профессиональные несчастненькие – это как?
– Ну помнишь свою рыжую подругу, которая немецкий преподает? Нина? Надя?
– Нина, – ответила Зозо.
– Она никогда не скажет «мы поедем на машине на дачу», но «мы поедем на нашей старенькой рассыпающейся машинке в наш бедненький сарайчик». Через двадцать минут общения ты чувствуешь себя затюканным и кругом виноватым. Знаешь, что она не ходит в кафе, не читает современных книг, не ездит никуда отдыхать и покупает продукты только в оптовых магазинах. Мне кажется, если бы она нашла клад, она бы его спрятала, чтобы говорить: «мой бедный кладик лежал на самом донышке гнилого сундучка».
Зозо была как всегда великодушна.
– Ты просто завидуешь, Хавронище! У нас нет ни машины, ни дачи. Вот мы и не можем на них жаловаться.
– Жаловаться-то мы как раз можем сколько угодно. Другое дело, не превращать это в систему. Быть назойливо богатым или агрессивно бедным примерно одно и то же. Деньгами нельзя заморачиваться, а нужно просто систематически на них плевать. Они должны быть вне системы приоритетов, – заявил Эдя и, довольный собой, почесал живот. – Кстати, ты не могла бы подбросить мне до вторника?
Он как всегда был на мели.
* * *
Готовиться ночью к экзаменам – удовольствие значительно ниже среднего. Даже если это биология – одна из интереснейших наук. Особенно после работы, в однокомнатной квартире, где в комнате никак не улягутся два твоих кровных родственника, а в твоем распоряжении только кухня и ванная. В ванной можно мочить голову. В кухне хлопать холодильником, листать книги и пытаться запомнить всякие нужные вещи. Строение пищеварительного тракта червя, как получить наследников от зеленого горошка, и как звали ученого, который первым изобрел обезьяну.
Каждый час Меф делал себе кофе. Отхлебывая его, он мысленно ощущал полноту чашки, даже не заглядывая в нее. Чем больше он пытался сосредоточиться, тем чаще его мысль отвлекалась и прыгала. Меф злобился. Казался себе бездарным и никчемным, как высосанная шкурка от маринованного помидора.
Он надеялся долистать сегодня учебник до сотой страницы, однако уже на тридцатой его одолела страшная зевота. Даже кофе не помогало. Оно лишь мутило мысли, но не проясняло их. Буквально на секунду, поддавшись слабости, он уткнул лоб в учебник и тотчас провалился куда-то.
Минут через десять шея затекла от неудобного положения, и он кое-как встал, чтобы перелечь в постель. И в этот момент кто-то забарабанил снаружи в стекло. Меф медленно повернул голову и посмотрел в окно. Он еще не забыл, какой у него этаж.
Стук не прекращался. Он становился даже назойливым. Буслаев на всякий случай нашарил глазами, где лежит топорик для рубки мяса, и шагнул к окну. Распахнув раму, он увидел вертящийся офисный стул с единственной толстой ножкой, неподвижно повисший в ночном небе где-то между Луной и ковшом Большой Медведицы. На стульчике сидел рыхлый юноша и улыбался неискренней улыбкой рекламного агента.
– О, привет! Ты один? – спросил он, бросая через окно любопытный взгляд на кухню.
Меф не ответил, тупо разглядывая стул и пытаясь определить место, где к нему привязана веревка. Что она должна существовать, он не сомневался, однако общая конструкция все равно казалась ему шаткой.
Отсутствие ответа мало смутило странного юношу. Он взмахнул пухлыми ручками и закудахтал, как курочка Ряба, неудачно попытавшаяся снести самородок.
– Вот ты где! Я проискал тебя весь вечер! Твой телефон не отвечает! Звонил твоей душехранительнице, но она ведет себя по-хамски. После моей двадцать четвертой просьбы позвать тебя стала швырять трубку. Я решил, что ты купаешься! Позвонил – хо-хо! – на лейку в душе, но и там полнейшее молчание.
Меф попытался захлопнуть раму, однако юноша успел перескочить со своего стульчика на подоконник.
– Только не надо резких движений! Я боюсь высоты! Метр выше асфальта, и меня начинает трясти! – предупредил он, с явным облегчением спрыгивая с подоконника в кухню.
Мефу с его встроенным чувством правды показалось, что сказано это было искренно.
– Кто ты такой? – спросил Буслаев, разглядывая странного гостя.
Его крупнопористая кожа напоминала что-то съедобно-знакомое. Юноша хихикнул.
– Ромасюсик я! Нехорошо забывать друзей! Как говорит Прашечкин дядюшка, старых друзей не бывает. Бывают друзья разумно уцененные… Хе-хе?
– Не хе-хе, – сказал Меф, считавший иначе.
Ромасюсик рассеянно кивнул и забегал по кухне, трогая все подряд. Открывал и закрывал кран, пускал воду. Заглядывал в шкафы с посудой, совал нос в холодильник.
– И ты живешь в этой помойке, да? Семейное гнездо, э-э? Чудо, что я догадался сюда залететь! Данные паспортных столов – великая вещь, даже если они с краденого диска! – проблеял он.
От нелепости ситуации Меф начал злиться. Он ничего не понимал. Ему казалось, что он бредит. Хотелось поймать этого пухлого типчика за шиворот и, зашвырнув его на вертящийся стульчик, закрыть окно. Вообще испытывал много назойливых желаний самого членовредительского свойства.
Неглупый Ромасюсик почуял это. Перестал бегать, посмотрел на Мефа и, воздев к потолку палец, изрек:
– Английский писатель Шейкспая однажды сказал: «Джупита, ты сердишься, значит, ты не прав!» Уважаешь писателя Шейкспаю? Тогда немедленно переставай кипеть и полетели к Прашечке! Будь такой добренький! Ты же не хочешь, чтобы она меня кильнула? То есть насмерть абсолютно!
– Хочу, – сказал Меф.
Ромасюсик натужно захихикал.
– Я вижу, ты шутник! Только умоляю: не повторяй свою шутку при Прашечке! Она совершенно не андэстэндит хьюмора! Чтобы понравиться тебе, она согласится засунуть меня в кухонный комбайн и подать к столу в виде мелкой нарезки! Ну что, полетишь?
Меф, толком не понимавший, кто такая Прашечка, хотел сказать «нет», но ему подумалось, что если он и бредит, то бредит последовательно.
– А почему именно сегодня?
Шоколадный юноша оттянул от шеи воротник. С Прасковьей никогда не угадаешь, что о ней говорить можно, а чего нельзя, а потому безопаснее для здоровья помалкивать в чистую тряпочку.
– Сегодня у нее день варенья! Тили-тили, трали-вали и только раз в году! – фальшиво напел Ромасюсик. – А когда у человека день варенья, он не должен оставаться один. Это плохо влияет на характер, а он у нас и так не экселентный.
Меф хмыкнул, ощущая, как в него вгрызается пила противоречий. С одной стороны, это был, конечно, бред после тяжелого дня в «Пельмене», а с другой… гм… почему бы и нет?
– И на чем мы полетим? – поинтересовался он, примерно представляя, каким будет ответ.
– Я догадываюсь, что ты хочешь сказать! – всплеснул ручками Ромасюсик. – Летать на стульях, диванах и зонтиках – совершенная пошлость! Не мы должны брать пример у магов, этих полнейших ничтожеств, но они у нас!.. Но, если разобраться, телепортировать – опасно, а все другие способы – страшно, страшно медленно!
