Оставил тогда Александр Васильевич в крепости небольшой гарнизон, а сам с войском встал лагерем на безымянной степной речке.
– Выжду время… Обману турок и ударю по одной половине их войска неожиданно. А потом и другую половину добью, – сказал он своим офицерам.
Но и тут ничего не вышло. Никак не поддавался паша на обман, словно знал все приказы Суворова. Только отойдут русские от лагеря, пройдут десяток верст – турки к крепости подступают, их пушки начнут громыхать, и приходится обратно поворачивать.
В это время пустил кто-то в русском лагере слушок о том, что завелись предатели, которые туркам все приказы Суворова передают заранее. Некоторые прямо на адыгейцев-добровольцев указывали – они, мол, передают.
Был тогда в лагере при штабе Суворова офицер один по фамилии Павлиди. Говорили, что прислали его из Петербурга присматривать за Александром Васильевичем и обо всем царице доносить. Вел себя этот Павлиди в лагере, как хозяин – никого не слушал, всем командовать пытался, хвалился, что он родственник греческого царя и что со всеми петербургскими вельможами за ручку здоровается.
И вот явился этот Павлиди в палатку к Суворову, задрал высоко свой горбатый нос, выкатил черные глаза и говорит:
– Господин генерал! Черкесы, которых допустили вы в лагерь, – предатели. Они все ваши приказы туркам передают. Их надо немедленно расстрелять.
Посмотрел на него Александр Васильевич, расстегнул свой старенький мундирчик и спрашивает:
– А какие вы к этому доказательства имеете, господин Павлиди?
– Само дело показывает, что ваши приказы известны туркам. Кто же, кроме черкесов, передавать их может?
Покачал Суворов головой.
– Нет! Не согласен я с вами, господин Павлиди. Не пойман – не вор. Не буду я своих друзей-кунаков обижать, они вместе с нами против турецких супостатов воюют…
Запыхтел тут Павлиди, посинел от злобы его длинный нос.
– Как угодно, господин генерал. Мой долг предупредить вас. А не хотите слушать, так я государыне отпишу, – прохрипел он и вышел из палатки.
Утром зачитали в лагере новый, приказ Суворова: ночью, как запоют первые кочеты, подниматься и форсированным маршем идти на турок. Как прокричат вторые кочеты, быть у второй речки. С третьими кочетами ворваться в турецкий лагерь и разбить врага.
Настала ночь, темная, беззвездная. Облака небо закрыли. Лягушки в речке перекликаются – к дождю.
Только уснули солдаты, как вдруг над лагерем разнесся петушиный крик, громкий, заливистый.
– Что за чудеса? Не бывало этого, чтобы в такое время кочеты кричали, – удивлялись солдаты, торопливо разбирая оружие и строясь в колонну.
А кочет кричит, как на заре:
– Ку-ка-реку! Ку-ка-реку!
Двинулась колонна широким шагом, по-суворовски. Так шагали солдаты, что рубахи на них взмокли. Не дошли версты до второй речки, как вдруг раздалось впереди:
– Ку-ка-реку! Ку-ка-реку!
– Братцы! Вторые кочеты кричат, а мы еще до речки не дошли. А ну, бегом! – крикнул кто-то.
Перебежали вброд речку, остыли немного, вылили воду из сапог – и дальше.
– Ночь сегодня, видать, особенная – кочеты не вовремя кричат, – переговаривались солдаты.
Еще полночь не наступила, когда вышли русские к хутору у степной речки, где стояли лагерем турки. Как волчьи глаза, засветились между деревьями костры. Послышалась турецкая протяжная песня. Тихо, без шума и разговоров, обложили русские турецкий лагерь со всех сторон.
И тут снова закричал кочет:
– Ку-ка-реку! Ку-ка-реку!
Рванулись русские солдаты вперед. И когда бежали мимо рощицы, увидели: стоит казак, держит двух лошадей, а рядом с ним Александр Васильевич Суворов – приставил ладони ко рту и кричит по-петушиному:
– Ку-ка-реку! Ку-ка-реку!
И так похоже, точно настоящий кочет.
Загремело тут русское могучее «ура», сверкнули штыки. Турки не ждали нападения, и мало кто из них успел за оружие схватиться. Большинство спросонья сдаваться стало или бежать пустилось.
Захватили тут русские много пленных, оружие, обозы и почти всех турецких коней взяли.
Тогда Александр Васильевич дал приказ: оставить караул при пленных и обозах, а остальным садиться на турецких коней и спешить обратно.
Чуть-чуть светать начало, когда подошли русские солдаты к своему лагерю. И тут стало слышно, как закричали в крепости первые петухи.
Теперь настоящие кричат! – засмеялись солдаты, слезая с коней и строясь в колонну.
Как только запели вторые петухи, ударили по крепости пушки, послышался вой и визг янычаров, идущих в атаку. И двинул тут Суворов свои войска, отрезая турок от реки. В ту ночь было уничтожено почти все турецкое войско. На вражеских лодках переправились русские солдаты за Кубань и захватили ковровый шатер турецкого паши-генерала, еле-еле успел он сам ускакать.
Возле шатра нашли повешенного. Сняли его с дерева, взглянули, а это петербургский офицер Павлиди. Потом уже от пленных турок узнали, что был он турецким шпионом и сообщал паше все приказы Суворова. Получил предатель от паши немало золота. Много вреда принес русским, а в эту ночь попал впросак и турок подвел. Увидел паша, что обманул его Суворов, недоглядел шпион, погибло турецкое войско, и приказал повесить предателя.
Прошли годы. На безымянных степных речках построились хутора. И в память ночного суворовского похода, когда кричал Александр Васильевич по-петушиному, назвали казаки речки и хутора: Первая Речка Кочеты, Вторая Речка Кочеты, Третья Речка Кочеты.
Как казак Наполеона в плен брал
Маленькая тихая речка, как серебряный наборный пояс, протянулась через луг. Она блестела под солнцем, но там, где падали тени редких облаков, на сверкающей поверхности проступали темные узоры. Далекий лес казался похожим на цепь родных Кавказских гор. А березка? Стройная, белая березка, опустившая зеленую голову к воде, на кого она похожа? На далекую девушку, на Марусеньку. Ну, конечно! Вот так же стояла Маруся на берегу Кубани, понурив голову, когда уходили казацкие сотни в далекий поход…
Молодой казак Семен Чепега еще раз посмотрел на березку и вздохнул. Далека родная станица! Много верст лежит между ним и русоволосой Марусей! На Кубани уже, наверное.
гнутся к земле тяжелые колосья, а в садах пламенеет золото жерделей!
А здесь, на севере, все еще весна – нежная, пугливая, застенчивая. Ой, непохожи вы подмосковные края, на кубанские! Бледнее здесь небо, тише реки, беднее земля. И все же чувствует сердце, что это – Родина! Так же широко льется здесь русская речь. Так же в деревнях женщины долго смотрят вслед проходящим войскам, вздыхают и крестят солдат дрожащей рукой. А вчера старуха в подмосковной деревушке назвала Семена ласковым, нежным словом: «Сынок».
Нельзя отдавать родную землю врагу – нет этого в боевых законах русских воинов! Но все дальше и дальше идут французы. Казаки атамана Платова только задерживают их, охраняют тылы отступающей армии да в лихих неожиданных налетах выливают свою ярость.
И всему этому виной – он, французский царь, с таким громким именем «На-поле-он»!
«Вот захватить бы его, этого самого французского Наполеона, да привести б к атаману Платову! Или, еще лучше, к самому Багратиону!»
Молодой казак даже заулыбался от этой мысли. Недавно влились кубанские сотни в войска Багратиона, но все кубанцы уже полюбили этого невысокого, быстрого, горбоносого генерала. В блеске его темных глаз, в звуках гортанного голоса, в том, как он прямо держался на коне, было что-то родное, кавказское…
За спиной казака тревожно захрапел конь. Семен обернулся. Двенадцать всадников показались из леса. Солнце играло на золотом шитье их мундиров, на пышных эполетах. Ветерок колыхал перья на шляпах. Впереди ехало двое: высокий, красивый офицер в голубом мундире с блестящими орденами и маленький грузный человек в простом сером сюртуке.
Всадники медленно двигались к густому осиннику, где скрывался казачий пикет.
– Дядя Михайло! Проснись! Францы! – прошептал Семен.
Одновременно он тихонько похлопал своего коня по лоснящейся шее. Маленький, быстрый казачий скакун послушно поджал ноги и лег на землю.
Старый казак, сладко спавший в траве, моментально проснулся и гибко вскочил на ноги. Он выглянул из-за молодой осинки, и карие глаза его стали хищными, как у коршуна.
– И-их! Генералы! И сам Наполеон, видать! Карауль-ка их, Семен! Я мигом к сотнику слетаю! Может, возьмем их!
Он нырнул в густой осинник. Чуть слышно звякнули стремена его коня – и стало тихо.
Всадники приближались. Маленький человек в сером сюртуке уверенно правил рослым, белым, как молоко, скакуном. Высокий, в голубом мундире, что-то записывал, склонившись к голове своего гнедого коня. Сзади них, блистая шитьем мундиров, звеня оружием, разговаривая, ехали остальные.
