Анна Гарф - Ак-Чечек — Белый Цветок

Адучи-мерген стоял гордый, счастливый.

— Сынок, — окликнул его Сартакпай, — быстро вел ты реку, но я хочу посмотреть, хороша, удобна ли для людей твоя дорога.

И старик пошел от Оби вверх по Катуни-реке. Адучи-мерген шагал позади отца, и колени его гнулись от страха: о людях он не думал, когда гнал воду. Вот отец перешагнул через реку Чемал, подошел к горе Согонду-туу. Лицо его потемнело, брови закрыли глаза:

— Ой, стыд, позор, Адучи-мерген сынок! Зачем ты заставил реку повернуть здесь так круто? Люди тебе за это спасиба не скажут. Плохо сделал, сынок.

— Отец, я не мог расколоть Согонду-туу, даже борозду провести по ее хребтам не хватило сил.

Тут Сартакпай снял с плеча свой железный лук, натянул тугую тетиву, пустил литую медную трехгранную стрелу. Согонду-туу-гора надвое раскололась. Один осколок упал пониже реки Чемала, другой вонзился в берег Катуни и до сих пор стоит там.

Так богатырь дал реке дорогу, прямую, как след его стрелы.

Дальше пошли отец и сын вверх по Катуни-реке. Видит старик — свирепо бежит река, рвет и рушит берег.

— Как будут люди перебираться здесь с одного берега на другой? Опять ты не вспомнил о людях, сынок Адучи.

У самого устья реки Чобы богатырь опустился на серый камень, крепко задумался: «Как людям помочь?»

— Здесь, — сказал он, — как раз середина реки. Тут мы построим мост.

Покорно молчал молодой Адучи. Он не смел перед отцом сидеть и стоял, качаясь от усталости, словно камыш на ветру.

— Пойди домой, дитя, — позволил Сартакпай, — только не спи. И жена твоя, Оймок, из уваженья к моей работе, пусть в эту ночь не смыкает век.

— Неужто вы, отец, всю ночь не уснете?

— Когда творишь великое дело, сон не посмеет прийти.

Низко поклонившись, ушел Адучи.

Сартакпай принялся собирать в подол шубы большие камни и скалы. Всю темную ночь без отдыха работал старик.

Ветер гнул деревья, Катунь на берегу срывала камни с берегов и разбивала их на тысячу осколков, в небе дымились черные тучи, сверкали молнии, гремел гром.

— Э-э, — усмехнулся Сартакпай, — молния мне поможет!

Он поднял руку, схватил молнию и вставил ее в расщепленный ствол пихты. При свете пойманной молнии старик вонзал один камень в другой, и камни покорно лепились один к другому. И когда осталось положить только последний ряд, мост вдруг со страшным шумом обрушился.

Сартакпай рявкнул, как медведь, и выбросил камни из подола шубы. Гремя посыпались они и завалили берег от устья Чобы до устья реки Эндиган, там они и лежат до сих пор.

От грохота камней проснулся Адучи-мерген, открыла глаза жена Оймок:

— Мы отца ослушались, мы уснули!

Испугавшись гнева Сартакпая, обернулись они серыми гусями и полетели вдоль реки Чуи. Швырнул им вслед стопудовый камень разгневанный богатырь. Этот камень упал на Курайской степи, там он и сейчас лежит.

Сын старика Адучи и сноха Оймок остались гусями навечно.

Одинокий и печальный, сел Сартакпай на своего черного иноходца и вернулся к устью реки Ини. Его родной аил давно рассыпался, бесчисленные стада разбрелись, следы их травой поросли.

Сартакпай расседлал коня, бросил на большой камень войлочный кечим-потник, который всегда был под седлом коня, и, чтобы потник просох, старик повернул тысячепудовый камень на восток, а сам сел рядом.

Так, обратив лицо к солнцу, почил вечным сном на родной земле прославленный богатырь.

Тут кончается наша песня про Сартакпая-строителя, про Сартакпая — хозяина молний, про Сартакпая-старика.

Дело было осенью Осенние ночи долгие, хорошо такой ночью сидеть в сухом аиле у жаркого костра и слушать песню-сказку. Однажды семь ночей пел сказку знаменитый на Алтае сказитель-кайчи Чийик Капраилов. Семь ночей сказывал он великую песнь о богатыре Алтай-Куучине. Семь ночей народ певца слушал. На восьмое утро сел кайчи на коня, к себе домой собрался.

Весь день, не отдыхая, шел верный конь. Поднявшись на гребень горы, тяжело задышал, ребра, как меха, заходили. Чийик расседлал коня, расстелил на земле потник, седло под голову положил и лег. Семь ночей не спал певец, и тут, на перевале, сон сразу сморил его. Но едва смежил веки — земля закачалась.

Вскочил Чийик: вершины деревьев к траве пригнулись, корни к небу поднялись. Тучи небесные на землю спускаются, пыль земная кверху подымается. На вершине горы вспыхивают зарницы, к подножью звезды сыплются. Это верхом на багрово-рыжем коне едет сам Алтай-Куучин богатырь. Уши коня по дну неба две глубокие борозды ведут, хвост коня землю метет. Глаза конские горячей кровью налились, из широких ноздрей бледное пламя полышет. Большой, как Белуха-гора, стройно сидит на коне могучий богатырь. Между глаз богатыря тридцать овечьих отар лягут, на плечи тридцать табунов встанут. Черные глаза богатыря гневом горят, румяное лицо потемнело. Близко-близко подъехал Алтай-Куучин к Чийику Капраилову:

— Это ты обо мне семь ночей пел?

Чийик языком шевельнуть не в силах, челюсти не отмыкаются. Дрожа на потник опустился, на колени пал.

— Я спрашиваю, — загремел богатырь, — ты про меня семь ночей сказку сказывал?

— Э-э… да-а, говорил сказку… — голоса своего не слыша, отвечает Чийик.

— Лжива была твоя песнь, не всю правду ты людям сказал. Мою мать воспел, богатыря отца моего помянул, подвиги мои славил, врагов моих высмеял. Но победы мои восхваляя, почему о постыдном бегстве моем ничего не сказал? Забыл ты, как шел на меня Ойгор-богатырь? Как, от Ойгора-богатыря спасаясь, я коня насмерть загнал, бросив коня, пешком побежал. Ум потеряв, без памяти убегая, семьдесят семь гор своими пятками в пыль столок, море с семьюдесятью заливами в грязь затоптал. Моя темная печень от страха оборвалась, мое круглое сердце чуть не лопнуло. Правду как ты посмел от людей утаить?

Чийик Капраилов голову опустил, из узких глаз слезы текут.

Гут Алтай-Куучин ременной плеткой взмахнул…

Кайчи-певец на землю лицом вниз упал. Что дальше было, он не помнит, как домой добрался — не знает. Очнулся у своего аила. Повод коня держит, через порог переступить не смеет.

Жена едва узнала его:

— Что с тобой?

— На меня Алтай-Куучин богатырь плеть поднял. Подвиги богатыря воспевая, песни о бегстве его я не спел.

Больше кайчи ни слова не промолвил. Войти в аил он не захотел. Свой топшур внуку подарил, коня отдал зятю, а сам ушел в горы. В стойбище он не вернулся.

Вот с тех пор сказители песни петь о богатыре Алтай-Куучине опасаются. И лишь четверо прославленных кайчи воспевать Алтай-Куучина богатыря дерзали. Это были: мудрый Кыскаш, слепой Каркоп, хромой горбун Кабак, да Павла Васильевича Кучияка родной дедушка — Шонкор-Сокол.

Мне самой песню об Алтай-Куучине богатыре послушать не довелось. Павел Васильевич Кучияк эту песнь нам спеть не успел — он умер в 1943 году, в войну.

Теперь, как подумаю об Алтае, вспоминаю Кучияка. Как вспомню о Кучияке, будто наяву вижу алтайские пологие лесистые горы, слышу журчанье бесчисленных ручьев и ключей, шум бегущих по каменным россыпям чистых горных алтайских рек.

И вновь возникает перед моим мысленным взором маленький, круглый, как сердце, шалаш. Над шалашом будто дождь шумит — это хвоя темно-синего кедра шепчет сказки всем четырем ветрам. И будто сам Коголдей-дедушка, как бывало, у шалаша перед костром-дымокуром сидит. Губами песню он не спеша свистит, густым голосом сам своему посвисту вторит. Сначала он свой звучный топшур похвалит, потом осторожно, издалека, речь о подвигах богатырских поведет. Долго жалостливо богатырей упрашивает, снисхождения к своей слабой памяти просит…

И мы тоже, как наши учителя-сказители, прилежно, старательно старые сказки повторили, вспомнили, не торопясь рассказали. Чтобы плохого с нами не случилось, чтобы силачи-алыпы не гневались, мы ни одного слова из сказки не выбросили, ничего к песне не прибавили.

Прославленные богатыри! На золотой земле своей мирно кочуйте. Ночью нам, сказителям, не снитесь, днем думою о вас, нас, певцов, не тревожьте, ничего худого нам не делайте. В песнях и сказках вечно живите!