Коли жизнь безрадостна — ищи овраг заветный с дверью железной. Кажется, одни потемки сырые за нею, и толку никакого нету тудать да обратно ходить, ноги трудить. Ан нет — есть толк!
На углу Невского и Лиговки сидел нищий. Старый, слепой, безногий, глухой, да сто лет не мытый. Пройдет мимо грустный гражданин, подаст нищему денюжку рваную и шагает себе дальше повеселевший: «Вот, — думает, — какой я добрый!» Проедет бедняк, которому и подать-то нечего, да и подумает: «Хоть у меня и нету ничего, а все ж таки не дошел я еще до такого состояния, чтобы на асфальте сидеть, да подаяние просить!» И идет себе дальше, не такой уже и бедный, как прежде…
Изредка проходят мимо нищего и богатые люди. Хоть они все больше на машинах ездиют, но иногда приходится им и пешочком пройтися. А нищий, хоть и слепой, а богатого издали чует. И тут же просит, жалостливым таким голоском: «Подайте Христа ради старенькому инвалиду русско-турецких войн, сиротинке бедному, маму-папу в застенках чекистских потерявшему, родину грудью израненной от монгольской орды заслонявшему, зренье орлиное на чернобыльские рентгены разменявшему!» Проходит гражданин серьезный мимо — ноль внимания. А про себя-то думает: «Хорошо, конечно, богатым быть, — да только скоко ума-то надо, чтобы богатство по ветру не пустить! Всяка гопота так и норовит от пирога твоего кус задарма слопать!» И, такую вот думу думая, да богатство к экологически упитанной груди покрепче прижимая, идет себе дальше. А нищий дух переведет да сызнова про войны русско-турецкие песню наводит. Надоела богатому эта песня надрывная да бесполезная. Пришел он к начальнику городскому и жалуется: «Это что же, — говорит, — за безобразие такое! Посередь города, на самом что ни на есть Невском проспекте, сидит у вас гопота нетрезвая да сто лет не мытая, байки обманные сказывает, да у честных граждан трудовые грошики выпрашивает!» Засуетился начальник городской: «Счас, — говорит, — мигом уберем сей непорядок, ваше богатейшество!» Послал милиционеров — взяли они нищего под локоточки, да и свезли подальше за город, чтобы красоту Пальмиры Северной видом немытым не корябал. И теперь на проспекте том Невском все только мытые да зрячие ходют, всяк за свой карман держится, да на чужой не зарится — любо-дорого смотреть! Сущая была бы красота, да по причине неведомой лица у прохожих стали не то чтобы плохие — да и ничего хорошего. Даже иностранец, прежде бывало в Питер валом валивший, как-то скис: «Я, — говорит, — этакие мордаса и у себя дома видеть могу, на дорогу не тратяся!» А художник заезжий посмотрел-посмотрел, да и вздохнул: «Все бы хорошо, да колориту нету!» Собрал свои кисточки-красочки и съехал куда глаза глядят — колориту искать.
А нищий-то, за город свезенный с целью санитарной очистки архитектурных совершенств, поселился, говорят, в деревеньке глухоманной, в избушке тараканной. Не сеет, не жнет, только байки обманные плетет. Кто ему водочки подаст, кто хлебушка принесет — тем, тунеядец, и живет. А народ окрест деревеньки той, хотя и горе мыкает, по полям отравленным шатаяся, но такое имеет выраженье загадочное, что турист заграничный только знай себе фотоаппаратом щелкает, да фотки домой везет. А уж там ученые всякие выраженье то в микроскопе электронном изучают, да ничегошеньки не понимают!
Один банкир и владелец много чего заболел. Да не чиханием каким, а серьезно: ни ноги почти не ходют, ни глаза почти не видют. Врачи кучу денег с банкира взяли, а помочь не могут. Тогда позвал больной экстрасенса, а по-нашему — колдуна, самого лучшего. Тот посмотрел, да говорит: «Вылечишься ты, коли последнюю рубашку с какого ни на есть тела наденешь и три дня сымать не будешь. Но поможет тебе это средство, ежели рубашку сию тебе сам, без принуждения, хозяин отдаст, да не за деньги, а задаром!» Обрадовался банкир: велико дело — последняя рубашка! Да рано обрадовался-то — легче лекарство за тыщу долларов купить, чем тряпицу эту без денег добыть. Друзья у банкира все богатые, рубашек у них — носить не переносить, и все они, конечно, не последние. А нищему, одну рубашку имеющему, до банкира больного и дела-то нет. Целый год в кресле специальном инвалидском катался банкир по улицам, с нищими беседовал, про рецепт колдуна рассказывал. Не всякий нищий жаден, да сам посуди — с чего ему богатею рубашку-то последнюю за так отдавать! Вот продать всяк готов — да что банкиру купленная, ему дареная нужна! А здоровьишко-то у него все хуже и хуже. Уж и в коляске специальной трудно ездить. Совсем бедняга скис. Лег в постелю, в потолок уставился глазами подслеповатыми, и думам горестным предался. Вот, думает, скоко я богатства скопил, а толку-то что!
А в то время в монастыре пригородном старец объявился. И дарованье у него преценное — бесов изгонять. Привели к нему люди сердобольные бродягу, озлобленьем одержимого. Ну то есть совсем, бедолага, озлобился! И люди-то ему все плохи, и жизнь-то препогана, и погода нехороша, и хлеб непропечен. Старец молитву заветну прочел, плетью бродягу попотчевал — вроде отошел бедняга, прояснился. Но для закрепленья, так сказать, эффекта дал ему старец поученье: коли хочешь и впредь жизни радоваться, да зренья мрачного не опасаться, отдай кому ни на есть рубашонку свою дыряву — нестирану, единственну, последню!
Вернулся бродяга в город, ходит по улицам, да бедноте прохожей рубашку свою предлагает. Токо не берет никто и задаром, не надо никому рвань такую, нестирану да дыряву. И вот нищий-то один, усмехаяся, бродяге и говорит: знаю, говорит, психа одного, из себя разбогатого, да дюже больного. Цельный год сей чудак по улицам в коляске ездиил, да уговаривал люд потрепанный рубашонку ему отдать распоследнюю! Обрадовался бродяга, давай богатея этого странного искать. А тот уж совсем плох. Дай, думает, в последний разок прогуляюся. Сел в коляску, да на улицу. Едет, а навстречь бродяга. И спрашивает: не знаешь ли ты, мил человек, инвалида, который в прошлом годе рубашку последню искал? Обрадовался банкир. А как же, говорит, не знать, коли это я и есть! Ну, бродяга быстренько рубашку-то свою грязну-дыряву снимает да инвалиду отдает: пользуйся, мил человек! Вернулся банкир домой, рубашку ту надел, в постелю лег и лежит три дня. А на четвертый-то день встал здоровехонький, будто и не болел никогда. Рубашку нестирану снял, в костюм оделся да в банк умчался — дела пошатнувшиеся поправлять. А бродяга, как рубашки-то последней лишился, так чуда сподобился — в комнатушке старенькой, где проживанье имел, под половицею рассохшейся клад златой обнаружил, целу кучу монет. Продал бродяга те монеты, приоделся, умылся-причесался, машину-квартеру купил, хозяйственным мужичком заделался. Вскоре и женился, и детишками обзавелся. И все бодрячком да весельчаком живет, про думы мрачные и воспоминанья у него не осталося. Забыл начисто и про рубашку свою, и про старца мудрого. Ну да старец не в обиде: не нужна ему благодарность, было б человеку пользительно!
У одной старушки был ветхий домишко, да палисадничек при нем — такой маленький, что только лавочка узенькая, да один кустик георгин в нем и помещались. Ни детей, ни внуков у старушки не было, а любить-то надо хоть кого бы — вот и любила бабуся свои георгины всею душою. Земля-то в ее краях тощая была да бесплодная, а георгины через любовь бабкину так уж пышно цвели, что всяк мимо проходящий любовался и горести свои хоть ненадолго, да забывал.
Но однажды летом померла бабушка — она уж очень старая была. И некому стало о георгинах-то заботиться. Как свезли старушку со двора на кладбище — так и завяли они в одночасье. Один только цветочек ярко-красный и не завял.
Проходил мимо господинчик молодой и цветочек тот сорвал, да себе в петлицу воткнул. Солнце августовское нежно сияло, птицы пели, река блестела чистая, синяя, — шел господинчик на свидание. Увидала барышня его цветок георгин, да и влюбилася в господинчика без ума. А допреж того все только шутила да посмеивалась. Обрадовался господинчик молодой: согласилась барышня-красавица за него замуж пойти! Счастливый вернулся домой, а цветочек-то выбросил — завтра, думает, другой себе найду!
Потерял ангел перышко. Упало то перышко на землю и в цветочек беленький превратилося. Без корешков цветочек, без листиков — сам по себе. Лежит посередь дороги пыльной, а все беленький — не пристает к нему грязь.
Шел по дороге мальчик Васютка. Видит — цветочек прехорошенький. Взял его с собою, дома положил в блюдечко с водою — чтобы не засох. Поутру глянь — а у цветочка корешки за ночь выросли да стебелек с листочками. И пересадил мальчик Васютка тот цветочек беленький в землю, от дома своего неподалеку.
Лето прошло — осень пришла. Вырос цветочек огромный-преогромный: до тучи вышиною, в полнеба шириною. Осенние ветры задуют холодные, дожди льют как из ведра. А близ цветка сухо да тепло — лето да и только! Осень зиме уступает, речки-озера ледок покрывает. Снег во лесах, снег на полях. А близ цветочка беленького птички поют да гнезда вьют, ручейки журчат, детки загорают да купаются.
