Штамм, скинув с себя важность, посветлел лицом и, забыв про свой чин, а главное — зачем был послан на Урал, подошел к Аносову и крепко пожал ему руку. До конца понял человек, что произошло в ту ночь на заводе возле Косотур-горы. И просто, без корысти и зависти, поздравил Аносова с рождением булата...
— Я увидел, герр Аносов, то, что может рождать чудо! — воскликнул он.
— Достопочтеннейший герр Штамм, — в свою очередь ответил Аносов, — вам понравилась сказка о клинке Уреньги? Это очень хорошо, но не примите за обиду, любезный гость, это именно то, чего не хватает вашим мастерам...
И вечером, на другой день, уже в гостях у Аносова, на балу, ведя спокойный разговор, Штамм поведал управителю златоустовских заводов о своих бедах и думах. Одним словом, перед Аносовым сидел в глубоком кресле не мундирчик со светлыми пуговками, в башмачках на высоких каблучках, а оружейник.
Потом, через несколько дней, отбывая на родину и прощаясь с Аносовым, Штамм сказал, что посланцев из Германии не последует больше. И, завернувшись покрепче в доху, отбыл с Урала, поглядев в последний раз на Косотур-гору, на застывший пруд и заснеженные горы. Главное же, вспомнив еще раз Аносова, подумал, как он любит слушать сказки о глубокой старине. «И не только он сам, но и его мастера-художники по стали. Удивительные люди!» — чуть не вслух проговорил Штамм.
А ведь именно эти сказки помогали во многом аносовским мастерам стать кудесниками по булату и вдохновляли их на труд. Это хорошо понял Герр Роберт Готлиб Штамм...
И снова над Уралом метели бушевали — не один десяток лет. Снова по веснам шумела Громотуха, а заводский летописец заносил в свою книгу вести о новых и новых делах златоустовских умельцев.
...1965 год. Славное двадцатилетие со дня Победы над фашистской Германией. В честь этой великой даты наследники доброй славы златоустовских мастеров создали новое чудо — меч Победы.
Давно в задумках, когда был еще подростком, хранил мечту Леонид Нурлич Валиев не только повторить дедовское мастерство в гравировке стали, но сделать такое, чтобы показать на булате целые картины нашей родины. Для этого он много и долго учился у старых мастеров. Подолгу глядел на старинные клинки, на их насечки и рисунки, читал о Бушуеве — Иванке-Крылатке, а больше того об Уткине Петре — мастере, воспевшим на стали любимую для златоустовцев Косотур-гору, и о самом Аносове — кудеснике булата.
Ну, а когда приступил к работе — созданию меча Победы, то, как бывает в любой сказке, на помощь заводскому умельцу пришли волшебники — знатоки уже нашего времени. Оттого этот богатырь-меч таким редким сапфиром отливает, светится и мерцает...
Клинок Уреньги — древняя сказка, а меч Победы — светлая быль нашего сегодня. Быль, созданная трудом и сердцем чудесных мастеров. Значит, недаром ныне златоустовских умельцев наследниками доброй славы аносовских времен называют.
Слава про златоустовских мастеров по всему свету летит, как крылатая песня. Лучших мастеров-граверов по булату во всем свете не сыскать! Одного Бушуева взять. Все страны мира облетела слава о нем — о его крылатом коне на стали. Недаром получил прозвище: Иванко-Крылатко.
Только вот про словесных дел мастеров сказы забываться стали. А жалко. Взять хотя бы Крапивина Тимофея: когда-то первым сказочником был.
Есть в земле камень-хрусталь. Самой чистой воды он бывает. Кристалл к кристаллу. В горах он рождается. Но вдруг попадет такая красота в подземные воды. Примется вода хрусталь крутить, бить о другие камни. И до того дотрет, что от кристалла один окатыш останется. Поглядишь на такой камешек — и глаз не остановишь. Весь он в царапинах, как в морщинах, без блеска и без граней. Пройдешь мимо такого камня, пнешь ногой, чтобы на дороге не мешался, и все... Но попробуй отбей от такого окатыша кусочек и увидишь, какой он внутри чистый, прозрачный — ну настоящий хрусталь, каким бывает он рожден в земле.
Вот таким окатышем и был в жизни Крапивин Тимофей. Беды да невзгоды били его, колотили. И все же остался Тимофей сердцем чист и ясен. Оттого и сказки любил он говорить, словно малое дитя. Работал он на томилках. Уголь жег, гнал смолу, деготь — одним словом, век свой в лесу прожил. Да еще в земле копался и камень, будто про живых людей, он сказы говорил. Как по писаному читал. К тому же все с умыслом и с обозначением,. А то своим словом будто крапивой обжигал. Вот потому и получил прозвище такое — «Крапива»
Больше всего доставалось от него заводской сошке, которая, словно мошкара перед ненастьем, жалила рабочих. И особенно перепадало от Крапивы надзирателю Омеле, по прозвищу Грыжа. Надоедливый был такой он мужичонко. И правда — грыжа.
Один раз Тимофей сказал ему прямо:
— Эх! Омеля, ты Омеля! Чисто грыжа ты и есть! Всех грызешь. Смотри: сам себя не сгрызи.
И вот как-то раз пришел к Крапиве сосед. Славный, добрый был мужик. Хорошо знал его Крапива. На одной Кабацкой улочке родились. Работящий, молчаливый такой. Зато жена у него была — всем бабочкам баба. Языкастая да бойкущая. Ты ей слово, а она тебе десять. В мать и дочки угадали. Бойкущие, злые, а когда до девок поднялись, вовсе мужику житья не стало. Начисто замордовали его бабы. Вот и пришел он к Крапиве помощи просить.
— Пособи, Тимофей Егорыч! Уважь по-соседски! Век не забуду!
— Это, поди, насчет твоих девок?—сразу же догадался Тимофей, зная про беду его.
— Про кого же больше. Одна у меня беда неизбывная. Отучи какой-нибудь страшной сказкой моих девок, заодним и жену, чтобы не бегали в господский дом. Один стыд от людей. Все люди норовят господский дом стороной обойти, а мои будто мухи туда липнут, ровно там ворота вымазаны медом.
— А ты не пытался их подобру учить? — спросил соседа Крапива.
— Как не пытался. Не помогло. Всей улицей их недавно люди срамили, что рабочую отцовскую честь позабыли. Да только моим девкам хоть бы что. Особенно старшей — Катерине. Ей людское слово, что дождик, по весне. Пока идет — мочит. Перестал — высохло все. Пока ругали — присмирела. Перестали ругать — за свое взялась. Палкой не выгонишь из господского дома. Ты ведь сам редко бываешь в заводе, вот и не ведаешь про наши дела.
— Может, у нее выгода какая — потрафлять господам?
— Какая там выгода! Только обноски господские домой приносит. Намедни юбку барыня Катерине дала. Тряпье, но сшито, известно, по-господски.
— А ты бы плеточкой девку стеганул.
— Нет, Тимофей Егорыч, не тот характер имею. Только больше дурь в голову ей забьешь. Надо, чтобы человек своим умом дошел, что чужая одежа чужим потом отдает...
Задумался Тимофей. Не сразу ответил он соседу. Ну, а когда надумал, то сказал:
— Трудненько отвадить твоих девок и жену от такого зла. Лакейством оно зовется.
И хоть не давал Крапива соседу слово, а пособил. Правда, не скоро, а когда пришел черед соседским девкам отводить посиделки. Такой неписаный закон был раньше на Урале по заводам и деревням. После работы ведь некуда было деваться девушкам и парням. На таких вечерках девушки пряли, вышивали и песни пели...
В тот год выдалась ранняя зима. Чуть не в сентябре наступили холода. Поневоле заберешься в избу на посиделки.
Пришел черед отводить их и соседским девкам. Собралась девичья ватага у соседа в доме. Пожаловал и дорогой гостенек — Крапива. Молодежи в радость: еще бы, первый сказочник в заводе.
Когда же все угомонились, хозяин подал гостю чарочку доброго домашнего вина, и Тимофей начал свою сказку. Поначалу, как всегда, прибаутки говорил, вроде такой:
— Вчерась пошел я в баню. Мылся-мылся, да бес все мешал. То паром обдаст окаянный, то вехотку спрячет. Рассердился я на него и ошпарил нечистого кипятком до хвоста. Только, видать, я так шибко размахнулся, что бес от страха убежал. Убегая, он в предбаннике леденцы оставил.
И Крапива, выгребая из карманов леденцы, принялся ими девушек угощать.
— Ну, а теперь и сказку скажем, — степенно выговаривал Крапива, усаживаясь возле печки.
— Жила-была в нашем заводе девица одна. У отца с матерью, как цветок, росла. Только господам уж больно старалась угождать.
Углядела барыня такое со стороны Лукерьи — так девку звали. Живо ее в господский дом взяла, вроде как в услужение к барышням приставила ее. Тычки господские и их насмешки Лукерье нипочем. Знай верой и правдой служит господам. Только чем далее у господ служила, тем злее становилась. Конечно, не на господ злилась она, а на люд простой. Ведь не нами говорено: с кем поведешься, от того и наберешься.
Кто из наших заводских жалел Лукерью за это самое ее лакейство — дескать, ума вовсе лишилась девка. Кто варначкой называл. Кто проклинал да ненавидел.
Господа же только Лукерьей всем глаза кололи. Дескать, не вам она чета — непокорным и непослушным. А Лукерье и не стыдно.
И вот как-то раз приехали к господам гости из какой-то чужой страны. Не по-нашему они лопотали. Приказал хозяин управителю наших заводских девок собрать на хозяйский двор. Песни петь, хороводы водить.
