После купания в водопаде я чувствовал себя таким бодрым, как будто только что проснулся и сделал зарядку.
Я мог идти куда угодно и сколько угодно.
— Теперь мы куда?
— Ты что, наверх уже не собираешься? — спросил Тёма. И я понял, что он спешит от меня избавиться, я ему уже надоел. Мне было очень обидно: как-никак я человек, а маленький Тёма не только не нуждается во мне, а, наоборот, я нуждаюсь в нём. И я решил, что, если выберусь наверх, сделаю всё, чтобы быть сильным, смелым и закалённым. Решив так, я сказал:
— Пошли. Конечно, я хочу наверх. Очень хочу.
Тёма шёл так, будто его кто-то вёл. Как он находил все эти повороты, переходы?..
Мы оказались в каком-то белом блестящем небольшом тоннеле из прозрачного камня.
— Что за камень такой? — спросил я, потрогав холодную, скользкую стену.
— Самая обыкновенная каменная соль.
— Соль? — удивился я. Лизнул — и правда настоящая соль.
— Фу, — сморщился Тёма. — Что ты делаешь? Ты любишь стенки лизать?
— Что я, ненормальный? Просто дома у нас соль не такая, она… порошок, в банке хранится. А тут целая стена. Никто не поверит, если рассказать.
— Зачем у вас дома соль в банке?
— Суп, например, солить, помидоры… У нас у всех есть соль. Её в магазине продают.
Тёма посмотрел на меня и задумался. Через некоторое время сказал:
— Я бы на твоём месте ни за что не стал возвращаться. Мало того, что там у вас солнце, так вам ещё и соль приходится есть.
Ну что тут скажешь?
— Ты сначала поживи у нас на земле, а потом и говори. Да у нас, если хочешь знать, в тысячу раз лучше, чем у вас.
— Чем это у вас лучше?
— Лучше, да и всё. У нас, например, цветы есть. А у вас их нет.
— А что с цветами делают?
— Как что? Смотрят на них. Они красивые, душистые…
— Их едят?
— Нет, цветы не едят.
— А для чего они?
— Для красоты.
— Что значит «для красоты»? Пища — чтобы есть, вода — чтобы пить и мыться. Верёвочка моя — привязываться. А для чего цветы?
— Ну как ты не понимаешь… их можно нюхать, смотреть на них.
— Да зачем смотреть-то, зачем нюхать?
— Любоваться. Понимаешь: лю-бо-ваться.
— Не понимаю. Что значит «любоваться»? Полюбуешься — и после этого есть не захочется?
Я готов был стукнуть Тёму — такой он бестолковый.
— Разве ты не понимаешь, что такое «красиво»? Вот, например, водопад ваш.
— Водопад — это понятно: это горячая, холодная вода, можно мыться и закаляться. Такую красоту я понимаю.
— Нет, красиво потому, что он большой, потому что вода, как самое лучшее стекло, ровная, прозрачная. Потому что брызги как искры.
— Странно. А ещё что, по-твоему, у нас красиво?
— Тоннель… Тот, разноцветный.
— Конечно, — согласился Тёма. — Он такой ровный, такой гладкий. Хоть на животе ползи — не обдерёшься.
— Да нет, не потому, что не обдерёшься, а потому, что красивый. Цветной, переливчатый, прямо глаза радуются.
— Глаза радуются? У вас, у людей, глаза умеют радоваться?
— Ну, не глаза… Может, сердце. А может, голова. В общем, весь радуешься, когда красиво.
Тёма задумался.
— Не понимаю я тебя.
Я сделал ещё попытку объяснить ему:
— Ты говоришь: хорошо и красиво то, что нужно, а я говорю: хорошо и красиво то, что просто красиво.
— А разве может быть красиво то, что не нужно?
— Ну… если красиво, значит, оно нужно.
— А зачем такое — ненужное красивое? Зачем цветы, если их не едят?
— А музыка?! Песни? — вспомнил я. — Их ведь тоже не едят.
— Ну вот, ещё и музыка, — развёл руками Тёма и тут же насторожился: — Постой, кто-то сигнал подаёт. Ого! Ну-ка? Ну? Всё. Разбился.
Я изо всех сил вслушивался, но ничего не слышал. Здесь, под землёй, уж если тишина, так тишина, не то что на земле: вечно что-то шумит, гудит, скрежещет, кричит…
— Я ничего не слышал. Звал кто-то?
— У тебя что, родничок не работает? Сигнала не принял?
— Какой родничок?
Я сначала не понял, о чём он говорит, а потом вспомнил, что у маленьких на голове бывает родничок. Мама как-то говорила, что к тому времени, как ребёнок научится говорить слово «камень», родничок полностью зарастает, становится твёрдым как камень, как вся голова. Потрогал свою голову. Конечно, у меня давным-давно заросло.
— У меня не работает. А как он должен работать?
— Обыкновенно. Сигналы принимать. Или передавать. Вот сейчас какой-то растяпа в ущелье свалился. Пока летел, родничок его сигналил, на помощь звал. А как упал, разбился, так и перестал работать.
— Разбился? Надо скорее к нему. Где он?
— Чего теперь к нему… Говорю, разбился.
— У нас роднички не работают, у нас телефон да радио, зато у нас человека не бросают в беде! Может, он жив, а?
— И у нас не бросают, спасают, а тут — кого спасать, если разбился? А где твой телефон да радио?
— Дома. На земле.
— Как же ты их оставил?
— Как… ну как. Это же не родничок. Это… сделанное. Вещи. А откуда ты знаешь, что он разбился?
— Тёмик умирает — и родничок умирает. Значит, телефон или радио можно потерять и от тебя никакого сигнала не будет?
— Не будет.
— Вот оно что! А я ломал голову, почему тебя не спасают. Оказывается, про тебя никто ничего не знает?
— Не знает.
Тёма почесал в затылке.
— Да, не хотел бы я быть человеком. Ладно, оставайся со мной. Моего родничка хватит на нас двоих.
— Нет, мне надо наверх, к ма…
Ни за что не стал бы здесь жить! Самые чужие люди всё равно люди. А тёмики… Бесчувственные они… Деревянные, как корешки какие-нибудь сухие. А родничок — это, конечно, хорошо, это отлично. Вырасту — что-нибудь такое придумаю, чтобы у человека всегда при себе находился, например, малюсенький такой телефон. Такой, чтоб можно было к уху его пристёгивать, как мама свои клипсы пристёгивает, или вроде кольца на палец надевать. Повернёшь кольцо — и разговаривай себе с кем хочешь.
И тут, откуда ни возьмись, под ноги мне выкатился маленький тёмик.
— Двести первый водяной! — задыхаясь от бега, выпалил он.
— Сто двенадцатый тоннельный, — ответил Тёма. — Куда мчишься?
— Верхний колодец очистили. Там, говорят, рыба есть. А это кто с тобой? Неужели человек? Живой! Какой у него номер?
— У него нет номера, его надо звать Тима, — ответил Тёма.
— Тима — и никакого номера? Как интересно! А что, на земле он один Тима?
— Почему один, — сказал я любопытному малышу. — На земле много Тим.
— А если много, как же тогда тебя от других отличают? — озадаченно спросил малыш.
— У меня ещё фамилия — Шанаев.
— И больше ни у кого такой фамилии нет?
— Не знаю. Наверное, есть.
— Тогда я тоже ни-че-го не понимаю, — сказал Тёма, а малыш двести первый водяной захихикал:
— Может, у вас сто Тим Шанаевых, как же вы разбираетесь?
— А у нас ещё отчества есть, — сказал я, а сам подумал, что и отчество моё — Фёдорович — тоже, наверное, у тысячи человек есть.
— Странно, — сказал Тёма. — Ведь так просто: дал номер, название цепочки, и дело с концом.
— Ой, я побежал, — вспомнил двести первый водяной.
— Я с тобой, — подхватил Тёма. И они помчались.
Мне ничего не оставалось, как пуститься за ними вдогонку.
Глава пятая. Думать надо!
Мы перелезали через груды камней, карабкались на скалы, протискивались в щели, шли тропкой над крутым обрывом. Было темно, тихо, не было неба, не было травы и деревьев, но в остальном было так, как если бы мы шли по горному ущелью в глубоком каменном мешке. Ущелье вдруг сужалось, и был только один ход — в пещеру, а оттуда — в другую пещеру, а потом — в какую-то дыру… Мы спускались в дыру и оказывались на просторной площадке… Настоящая страна. По этой стране можно путешествовать бесконечно и открывать всё новые и новые места.
— Зайдём на минутку в ледяную пещеру, — сказал Тёма. — Посмотришь, какая она у нас.
И мы пришли в ледяную пещеру. Она сияла, как хрустальная. От сосулек искрами летели блики — синие, зелёные… А в середине пещеры горкой лежали какие-то светящиеся камни. (А может, это были светящиеся гнилушки, не знаю.)
— Пятый ледяной, — сказал, появляясь откуда-то из укрытия, тёмик.
— Сто двенадцатый тоннельный, — сказал Тёма.
— Двести первый водяной, — сказал маленький тёмик.
— Тима Шанаев, — сказал я.
— Что вы здесь делаете?
— Мы к верхнему колодцу идём. Зашли показать человеку пещеру.
Ледяной повернулся, пошёл в своё укрытие.
— Ледяные здесь для охраны. Мало ли что может быть, вдруг таять начнёт. А у нас это самая большая ледяная пещера. Здесь туша мамонта хранится на случай, если вдруг что-то случится.
— А какая у вас самая главная цепочка? Водяная, ледяная или тоннельная?
