— Чего ты там делал, шпингалет?
— Я… я нечаянно туда попал, — начал я объяснять и вдруг услышал:
— Тима! Тимушка! Тимошенька!
Ко мне летела моя мама. Оказывается, она ходила, искала меня везде и случайно оказалась здесь. И ещё оказалось, что сейчас вечер. Солнце шло к закату. Значит, я пробыл под землёй всего день. Правда, этот день был такой длинный, как целая жизнь…
Наши тени стелились по жёлтой земле. Вдали — синие горы. Небо голубое, с розовыми от солнца облаками.
— Эй, шпингалет, игрушку-то свою возьми, — крикнул мне мужчина вдогонку. Он отвязывал от дужки ведра шарик на верёвочке.
Я хотел крикнуть, что это не мой шарик, и вдруг увидел: это вовсе не шарик, а Тёма. Может быть, он надулся от воздуха или собрался в комочек от страха и потому правда походил на шарик.
— Это мой, мой! — закричал я.
Тёма смотрел на меня прищуренным глазом. Второй был и вовсе закрыт. Я вспомнил, что Тёме вредно наше солнце.
Я сел на зелёную мягкую траву и разулся. Снял носок, хорошенько встряхнул его и надел на голову Тёме так, чтоб ему не резал глаза свет.
Мама посмотрела на меня очень внимательно и спросила:
— Как ты себя чувствуешь, сынок?
— Нормально. Вот только я есть хочу.
— Конечно, — сказала мама и вытерла глаза платком. — Бедняжка мой!
Я решил ничего не говорить маме про Тёму. (Если, конечно, она сама не увидит, что это не шарик, а живой тёмик.) Совсем неизвестно, как отнесётся к нему мама, захочет ли, чтобы он жил с нами. Вдруг понесёт его в больницу или в зоосад. А тёмик не зверюшка какой, не кошка, не хомячок… И вообще про тёмиков никому говорить нельзя: узнают наши мальчишки — всё перероют, перекопают, будет тёмикам настоящая кумра-бумбра.
Дома мама усадила меня за стол и пошла на кухню готовить ужин.
— Тимка! Шанаев! — послышался голос Кости.
Я вышел к нему.
— Чего тебе?
— Где ты был весь день? Тебя обыскались.
— Завтра расскажу.
Я вернулся в комнату.
Под потолком висел Тёма. Это я отпустил его, когда пошёл к Косте. Я влез на стол и потянул его за верёвочку.
— Шанаюшка, я не ною, но что со мной дальше будет? — стараясь говорить твёрдым голосом, сказал Тёма. Носок съехал на сторону, и Тёма смотрел на меня одним глазом — круглым лиловым глазом, который подозрительно блестел.
— Ничего не бойся. Ты со мной. Всё будет хорошо. Даже отлично. Я тебя никому в обиду не дам. Ты меня выручал — теперь я тебя выручать буду.
— Я хочу к себе обратно, — сказал Тёма. — Мне здесь не нравится.
— Просто ты ничего ещё не видел. Завтра пойдём гулять, и ты тогда скажешь, нравится тебе или не нравится. А сейчас есть будем.
Мама принесла тарелки с едой. Нарезала хлеба.
— Брось ты наконец этот шарик, — сказала мама.
— Он улетит.
— Привяжи тогда к стулу.
Я так и сделал. Только привязал я его не к спинке, а к ножке стула так, чтоб он был не надо мной сверху, а рядом со мной, то есть за столом. И когда мама не видела, можно было класть тёмику в рот вкусные кусочки.
— Ты что так чмокаешь? — заглянула мама из кухни. — Ешь по-человечески.
А чмокал-то совсем не я, а Тёма. Он съел сначала кусочек сосиски с хлебом. Потом сгущённое молоко — целую чайную ложку. И ещё — дольку апельсина. Как тут не зачмокать после корешков да червя… червячьих гнёздышек.
— Вкусно? — спросил я.
— Хохонюшки, — кивнул Тёма и погладил себя по животу.
— Хохонюшки? — удивился я. Но тут же вспомнил, как сам сказал ему, что «хохонюшки» значит «всё в порядке», «нормально».
— Знаешь, ты лучше говори «хорошо», а не «хохонюшки».
— Хохорошо, — согласился Тёма.
Мама пришла, легла на диван и сказала:
— Если хочешь, пойди на крылечко, подыши воздухом, только смотри никуда не уходи, понял? А я чуточку отдохну, устала что-то.
Я вышел на крыльцо, сел на ступеньку, а Тёму привязал к перилам. Он уселся на перила, обхватил их руками-ногами, чтоб не взлететь.
— Говорил я тебе, что мы, тёмики, раздуваемся на земле.
— Говорил. Но я же не виноват, что всё так получилось. Хорошо, что ты хоть не лопнул.
— Хорошо, что не лопнул, — сказал Тёма. После ужина он заметно повеселел. — Вообще-то, летать интересно, только хорошо бы летать, когда сам захочешь, а не так, как я. Шагу нельзя ступить.
На крыльце стояла кадка с красной геранью. А возле кадки — синяя кружка, чтоб поливать эту герань. Обыкновенная эмалированная кружка.
Я взял конец Тёминой верёвки и привязал к ней кружку. Кружка удерживала Тёму, и он уже не летал и мог ходить. Правда, кружка волочилась за ним по крыльцу и гремела, но это не так уж важно.
— Ты только тихо ходи, не греми, не разбуди маму, — попросил я.
— Мама — это тётя, которая еду приносила?
— Да нет, мама — это не тётя. То есть она тётя, но для меня не тётя, а мама.
— Это у неё что, имя такое?
— Нет. Имя у неё Людмила. Но она мама.
— Она всем мама?
— Нет, только мне.
— Потому что она тебя кормит?
— Совсем не потому. Нас и в детском саду кормят, а мамы там нет.
— Может быть, мама — это тётя, которая плачет, когда найдётся кто-то?
— Нет… А может быть, да. Вот поживёшь с нами — сам поймёшь, что такое «мама».
— Я не хочу здесь жить, — напомнил мне Тёма. Но всё-таки поинтересовался: — А если бы я остался здесь жить, у меня тоже была бы мама?
Что я мог ему сказать? И я ответил:
— Может быть, и была бы.
А Тёма вдруг стал карабкаться на меня.
Это потому, что на крыльцо прибежала кошка Кася. Тёма никогда вблизи не видел кошек и, наверное, испугался.
— Она меня хочет съесть? — спросил он, вскарабкавшись мне на шею.
— Нет, она не голодная, — стал успокаивать я его. Но Тёма всё-таки быстренько намотал свою верёвку на мою пуговицу, отвязал кружку, которая брякнула об пол, и взмыл вверх.
Кася очень удивилась этому чуду, она стала подпрыгивать, чтоб ухватить Тёму за ногу, но он брыкался и один раз даже пяткой ударил Касю по носу. Кася присела, приготовилась к прыжку, и, если б меня не было, неизвестно, чем бы дело кончилось… Я схватил Касю и стал гладить её, успокаивать.
— Кошки не привыкли, чтоб люди летали, — объяснил я Тёме. — Она нервничает.
— Так я же не люди, — сказал сверху Тёма.
— Откуда она знает, что ты не люди?
Я потянул за верёвочку, и Тёма спустился вниз. Привязал кружку и, поглядывая на Касю, сел подальше.
Кася смотрела на него своими зелёными глазами, потом прикрыла их и зевнула.
— Ну вот, теперь она тебя не тронет, она видит, что ты как все.
— У нас лучше, у нас таких зверей нету, — сказал Тёма.
На ночь я привязал Тёму к спинке кровати, и он спал под потолком. Так он сам захотел, так ему спокойнее в незнакомом месте, где бродят всякие звери вроде Каси.
Утром за завтраком я положил на стул подушку, подвинул стул к столу, чтобы Тёма мог, как все люди, сидеть за столом.
И пока мама у себя в комнате собиралась на работу, мы ели кашу. Мы ели с одной тарелки: я — большой ложкой, а Тёма — маленькой, чайной. Но он так ловко, так споро управлялся своей ложечкой, что я даже есть забыл — смотрел на него.
Тут послышались мамины шаги, и Тёма вместе со своей кружкой загремел под стол.
Когда мама опять ушла, Тёма быстро вылез из-под стола, доел кашу, облизал ложечку и сказал:
— Ох и потолстею я у вас, никто меня не узнает.
Он был такой смешной: маленький, кругленький, лиловые глаза после сытной каши весёлые. Я засмеялся. И Тёма понял меня, засмеялся тоже, похлопал себя по бокам.
— Срочно худеть надо, а то где-нибудь в щёлке застряну, как ты, помнишь?
— Ещё бы! В жизни не забуду!
Мама пришла с работы не в обед, как всегда, а намного раньше.
— Вот что, дорогой мой, — сказала она. — Собирайся, сегодня едешь к бабушке: нашла тебе попутчиков.
Дело в том, что я уже неделю не ходил в детский сад из-за карантина. Мама хотела отправить меня к бабушке, но не с кем было, а на самолёт, как известно, детей без взрослых не пускают. И вот надо же: именно сегодня нашла мне попутчиков.
В другое время я закричал бы «ура!», но… но как же быть с Тёмой? Не брошу же я его одного здесь!
— Тёма, — сказал я, когда мы остались одни. — Поедем со мной к бабушке в Ленинград.
— Я не хочу никуда ехать, — заволновался Тёма. — Я к себе хочу.
— Но ты пойми, — уговаривал я. — Во-первых, ты посмотришь, где моя бабушка живёт. Знаешь как там красиво! Люди со всех стран едут туда. А ты ещё думаешь, ехать или не ехать. Может, у тебя никогда больше такого случая не будет. Во-вторых, не могу я сегодня тебе помочь обратно под землю уйти, а без меня ты потеряешься. Потеряешься — навсегда останешься на земле, совсем один. А тут кошки бегают, собаки… Мы же не навсегда едем. Побудем — и тогда пожалуйста.
