— Филя, ексиль-моксель, пытаюсь я тебе главное донести, да видать скудны мыслишки мои, невдомек тебе… Ну вот слушай: дед мой, Арсентий, отобрал у пацанвы зайца. Его силком помяло так, что ходил с трудом. Тут зима, безкормье. Ну, приручил зверя, выходил. Думали заяц, а оказалась зайчиха, скоро появились и зайчатки. Дед доволен, отгородил их. Травки кидает. Растут зайчата, играют. Я, пацанчиком, много на них смотрел, и вот ведь что: в народе во всех сказках зайчишка — трусишка, тварь безответная. Вот однажды сосед подвыпил и решил молодого зайчика у деды стащить. Перегнулся через загородку, да ухватил подростка за уши. Так что ты думаешь, умер от страха косой? Ничуть. Он за секунду на мужике дошку вспорол, лапами задними так метко и крепко бил, да так часто, что лохмотья и кровяка только в стороны полетели. Сосед-то без глаза остался, на силу выжил. Так до сих пор и дразнят — «зайцем битый». Так что смертоубийству учить нас лишнее, оно даже зайцу видать от пращуров досталось, а вот «ясная решимость» — эт, брат, я тебе скажу, не каждому бывалому служаке приходит. Вот что растить и тренировать надоть!
Филиппок не отстает:
— То есть, вот как я внутри почувствую — «могу!», так и победа моя?
— Именно.
— А ежели супротивник тоже почувствует, тогда чья победа?
— А тогда, Филя, у кого правды за спиной больше, того и победа. Жизнь она не балаган. В ней обязательно у кого-то правды больше, веры. Вот ее-то, правду, и растят солдаты, всю службу… коли, не заюлил не разу, не смалодушничал, так и поможет она выстоять супротив пяти десятков. Потому как не один ты, а с правдой.
Надолго Филя замолк, а солдатик подумал: «Вот ить хрень! Идеологическая работа и нематериальная мотивация! Тяжело. Надо выпить!» Достал фляжку, махнул по-молодецки, потом еще, и сон пришел к старому солдату. Филипп не спал. Грезилось ему, как сам он, один, голый по пояс, со страшным тесаком встает на защиту ведьминых дочек… И повергает в бегство сотни ворогов. И рубит стрелы на лету. И грозно рычит. И получает приглашение переснять фильму про Конана-варвара, и играть там главную роль… Потому что он, Филиппок, за правду!
Ночь и река победили все мысли, отмыли головы. Проснулись утром свежие оба и голодные. Плотик прибило к песчаной отмели. Развернули скатерть самобранку. Покушали вкусно, женщин вспомнили добрым словом. Старый солдат и говорит:
— Не зря нас тут прибило, видать отсюда дальше путь лежит.
— А в какую сторону пойдем? — спрашивает Филиппок.
— А где правда, туда и пойдем.
Пошли. Уже в сумерках стали ночевку ладить у ручейка. Шалашик уже Филя сам стал проворить, солдат заделал нодью, хоть и не зима, а ночи холодные, да и молодому наука. Чайку вскипятили из разных травок. Дымок из трубки потянулся, и беседа неспешная завязалась. Опять Филя про воинские секреты пытал. Солдат и говорит:
— На пальцах воином не станешь, коли интерес такой, завтра испытаем тебя, спи покуда.
Глава четвертая
В которой Филя один на один с испытаниями и нежданными находками
«В поднебесной, самые слабые побеждают самых сильных. Небытие проникает везде и всюду. Вот почему я знаю пользу от недеяния. В Поднебесной нет ничего, что можно было бы сравнить с учением, не прибегающем к словам, и пользой от недеяния».
Утром Филя проснулся от холода. Огляделся — костер не горит. Солдата нет. Вещей всего-то ножик на шнурке, как у Маугли. Посидел, стало ему не уютно от тишины вокруг. Маленьким таким себе показался, прям кутенок собачий, слепой. Аж в дрожь бросило: что делать? куда идти? Одни вопросы, нет ответа. Просидел потерянный аж до полудня. Солнышко стало за тучки опускаться. Сразу холодно стало и голодно. Жутко. Тут еще дождик заморосил противный. Огня нет, дрова не собрал, жрать нечего, все промокло, лес враждебный ухает корневища тянет колючие. Испугался Филя крепко, но заставил себя идти. Темень быстро наваливалась. Под ноги лезли камни и валежины, острые сучья норовили рвануть за рукав. Ощущение опасности росло и становилось всепоглощающим. Хоть и не знал куда, а сорвался на бег. Бежал, спотыкался, падал и снова бежал. В голове бил колокол: «Быстрей, быстрей!». Очнулся от того, что дико замерз, уже было светло. Ветер гнал низкие косматые облака и срывал, враз пожелтевшую листву. Филиппок стучал зубами, руки тряслись. Вымокшую одежонку прихватило ночным холодом. «Замерзну на хрен», — подумал Филиппок. Движения давались с диким трудом. Мысли тоже заледенели. «Карр!» — громко раздалось прям в голове.
Филиппок поворочал глазами, наткнулся на антрацитово блестящий вороний бок, изменил фокус — ухватил птицу полностью. На несколько секунд встретился с ее глазами: не боится, сволочь, и сидит низко, вот бы был я котом… Рука сама тихонько расплела обмотку с ноги, вложила камешек, глаза неотрывно гипнотизировали птицу. В мозгу не было ничего, кроме пошло грассируемого мотивчика: «ты не вейся… не получишь, черный ворон, я не твооооо…». Вместе с появлением кульминационной буквы «Й», рука взмахнула пращей. Подраненная ворона молча падала с ветки. Филя впился ногтями и зубами в еще живую добычу. О ноже вспомнил только когда от птички, мало что осталось, кроме перьев. Остро захотелось жить. «Нужен огонь!» — пульсировало в мозге, вытесняя остатки разбитной песенки. Филя заходил кругами. За центр и ориентир взял дерево, на котором сидела ворона. Собирал валежник. Наломал сосновых веток на подстилку, не останавливаясь, срезал несколько длинных и прямых орешин. Наткнулся на круглый камень, подрыл вокруг, вывернул да тоже прикатил к лагерю. «Мозг уже называет эту кучу лесного мусора лагерем» — отметил Филя. Он вообще поразился тому, что воспринимал происходящее как посторонний зритель, откуда-то сверху. Абсолютно притупились телесные ощущения, холод, боль в мышцах, только мысли. Там, внизу, мальчишка с сутулой спиной. Возится, собирая сучья, деловито и сосредоточено, наматывая круг за кругом вокруг «вороньей» сосны. Из этого морока вывел Фильку то ли свист, то ли цокот. Оказывается, ворочая лежачий ствол, он нарушил бурундучью нору, о чем вербально и не вербально ему сообщал хозяин, и даже паралингвистически сообщал. Нагло и напористо, верещал, напрыгивал, скалил резцы. «Вот ведь, малютка, а какой воин. Да, станешь тут воином, коли все зимние запасы под риском уничтожения. Кстати что за запасы? А вот, дико вкусные корешки, орехи и еще орехи. Уф, зараз и не съесть». Вот, кстати, редкая удача — потайная комнатка в бурундучьей норке, была выстлана нежнейшими нитями мха, сухого!!! Завернул в тряпицу, спрятал за пазуху. Долго смотрел на камень. Потом взял круглый валунок, стал поднимать и с размаху кидать на второй, тоже круглый буроватый камешек размером с кулак. Каменная крошка при ударах больно секла руки и лицо. Наконец, от маленького камня откололся кусок: плоский, похожий на каменный нож, со звездочками блестящей слюды на срезе. Филя сел, бережно располовинил сухой мох, спрятал часть за пазуху, завернув в тряпицу. Остаток уложил между веточками. Взял в руки осколок камня и ножик. Примерился так и этак. Понял, как получается искра от полуударов получирканий. Склонился надо мхом. Мир в этот момент сузился до маленького клочка сухой материи. Каменные брызги и искорки летели мимо, изредка попадая и на мох. Филя принимался осторожно дуть на этот клок, буквально вдыхая жизнь. Сколько времени прошло, понять он не мог. Когда мох затлел и от него занялись тоненькие щепки, Филипп вдруг подумал, что ни одной мысли, о том, что у него может ничего не получиться, не было: «Вот оно че! Победа приходит к тому, кто не сомневается, ведь об этом мне и солдат говорил… Где, кстати, этот старый негодяй? Бросил, обрек на смертушку лютую. Стоп, какую смертушку? Кто это здесь заумирал? Выкарабкаюсь и без базара! Нет! без «!». Просто и основательно — «выкарабкаюсь». Костерок потрескивал, Филя держал его впроголодь. Сам не присел, согнул над костром орешину, шнурком от ножа стянул — лук будет. Приладил перышки смолой и нитками к тонкой прямой ветке, заточил на шершавом камешке воронью косточку, зазубрил, прикрутил наконечник — «завтра попробую». Из другой ветки, пояска и камешка бурого, соорудил не то топор, не то дубину. Проверил крепление — стукнул несколько раз по валежине. Не очень надежно, но лучше чем голые руки. Так, в заботах, не сомкнул глаз всю ночь. Пошел по заре искать ручей — сильно пить захотел с корешков. Подумал: «Спокоен я, как будто всегда так жил, и мыслей лишних, типа «что дальше?» — нету». Нашел не то бочажинку, не то старицу — в общем лужица, но водица славная. Попил, присел, огляделся. В тишине кто-то отчетливо кашлянул, треснула ветка. Приближался странный топоток и кряхтение. Филя вдруг стал существовать только как уши и глаза, даже сердечко стало стучать тихонько и редко-редко. На ближайшую поляну вывалился старый барсук. Зверь видал виды. В свое время, в драке потерял глаз. Охромел, выгрызаясь из капкана. Но сейчас он был доволен и успокоен, наел за лето жирку, приготовил теплую берложку. С отдышечкой и ворчанием, уверенно шел он по своим делам. Давненько никто не покушался на его владения. Филя пристроил стрелку, натянул тетиву. Дыхания не было. Ничего не было. Только зверь в десяти шагах и стрела. «Вжик!». «Попал! Попал куда-то!». Барсучина, не разбирая дороги, кинулся прочь. Филипп бежал за ним, удивляясь, куда делась старческая косолапость и медлительность барсука. Успел заметить стрелу то ли в задней лапе, то ли в боку. Кровь на траве из редких рубинов, превратилась в маслянистую ленту. Преследование продолжалось с полчаса. Барсук, уж было позволивший себя практически догнать, нырнул под выворотень. На каменистой возвышенности, видимо, устав искать корнями возможность удержать старый разлапистый ствол, лежало рухнувшее дерево, грозя доконавшей его старости и ветрам оголившимися пальцами корней. Филя, как лис, забегал кругами, отметил еще один возможный выход из-под выворотня, снял рубаху и порты, бросил у обеих лазеек, привязал светлый тряпичный лоскуток повыше к дереву, чтоб приметно было. Порысил в лагерь. Разжег и раздул угольки, запалил головню, схватил еще и круглый валун и обратно. Нашел гнилушку, развел у заднего лаза дымный костер, а сам скорей к выворотню: пристроился на суку, прямо над входом в убежище, валун, чтоб удобно было, в порты засунул, завязал и держал, как зайца за уши, за свободные остатки штанин. С ворчанием выскочил старый барсучина. Дым нарушил спокойствие, мешал носом найти врага. Рана тоже мешала — обломок стрелы задевал стенки берлоги и стрелял болью. Зверь завертелся у входа, пытаясь понять, где спасение. Эта заминка была роковой. Валун ударил сильно, звук получился какой-то чавкающий. Насевшего с каменным топором Филиппа барсук уж не чувствовал. Вечером гордый Филя развел большой огонь. Придумал, как жарить мясо на раскаленных камнях. Сделал из коры подобие туеска, принес водицы. Лес побаловал победителя сухой, хоть и прохладной, ночью и звездным небом. Разделывая зверя, Филя рассеял было возникшую жалось. Отметил сравнимые с медвежьими когти и потертые, но мощные клыки. Порадовался, что не пришлось биться за жизнь с лесным ветераном. Сытость и эйфория позволили сну накрыть мальчишку, быстро и глубоко. Разбудил Филю бродяга. Пришел как по указке, на запах жареного. Да и костер ярко светил. Разбудил пинком, не давая опомниться, схватил за горло. Сжимая пальцы, шипел: «Ну что, фраерок, не все тебе охотником, побудь и дичью!». Спутал поясом и накинулся на мясо. Ел жадно, заглатывая полусырые куски, чавкал, рыгал, шумно хлебал воду. Время от времени посматривал на Филиппа. Становилось не по себе от этого взгляда. Не было в нем ненависти, не было и смысла, только сверлящий, лезущий в душу щуп. Выглядел бродяга не очень: весь в рванье, щетина и волосы с колтунами, лоб и щеки иссечены рябью — видать оспа или прыщи подростковые, зуб один-одинешенек торчит. Руки худющие, с когтистыми скрюченными пальцами (только помнил эти пальцы на шее у себя Филиппок — железными показались). И запах смрадный, запах хищника, опасного и безжалостного. Поел злодей, подошел к Филиппку и вдруг ударил. И бил, молча и не спеша, выбирая места побольней, не давая забыться. Долго бил и умело. Судя по всему, на себе проверенные пытки показывал. Боль и ужас заполнили Филиппка. Стали сутью и содержанием. Сначала страшно стало, жалко себя, потом непонятно: за что? зачем? Много мест у себя на теле, обнаружил Филиппок, где взрывалась нестерпимой волной адской силы боль. В каждом месте она была разная. Филиппок понял вдруг, что уже не живет болью, а пытается для себя обозвать и запомнить каждое ощущение, пытается с меньшим уроном под удар самим телом подставиться. Четко увидал, что жизнь за тело держится тонкою ниточкой. Воля только и удерживает ниточку, не дает оторваться. Тут издали услыхал шипящий голосок — вражина что-то говорил: «… думаешь, зачем тебя жить оставил? Чтоб ты, червь, и допустить не смел меня ослушаться, чтоб остаток дней поганых жил и дышал только страхом и покорностью. Иль ты, герой, не сломался…? АСЬ?» Отвел Филя голову, взгляд опустил, и не притворялся, а реально сил в себе на любой ответ не нашел. И тут видение промелькнуло, моментальное — бурундук, который рыкал и зубы скалил. Слышит смех, квакающий, и приказ: «Лижи ноги в знак покорности, червь!» И видит перед лицом ноги, обмотанные рваными кусками гнилой не выделанной шкуры, в струпьях, черные от грязи, ногти поломанные — копыта бесовские, а не человечьи ноги. Опять увидал себя сверху Филиппок, только не отрешение, а белый пламень в мозгу почувствовал. Увидел, как мальчишка обманчиво, медленно и неуклюже (руки-то скручены за спиной) потянулся лицом к ужасным ногам. Как расчетливо, беря сухожилие клыком, вдруг мотнул головой. Ногами толкнулся, крутясь всем телом, удерживая челюсти мертвым замком. Подорвало рывком и болью бродягу — упал, руки раскинул, встать попытался на карачки. И уже мертвый замок, молнией перекинулся на кадык, клацнули зубы круша хрящи. Не выдержала шея рывка — развалилась ранищей, хлестнула, залила кровищей глаза Филе. Ослепший, истративший последние силы, снова почувствовал свое болью звенящее тело, и вдруг чьи-то руки и голос:
