— Все, ты победил!
— Солдат! — мелькнула в голове последняя мыслишка — и провал.
«Дзенский учитель Хакуин слыл среди соседей человеком, живущим беспорочной жизнью. Рядом с ним жила красивая девушка, родители которой владели продуктовой лавкой. Внезапно родители обнаружили, что у нее должен появиться ребенок. Они были в ярости. Девушка отказалась назвать отца ребенка, но после долгих настояний назвала Хакуина. В большом гневе родители пришли к учителю. «Так ли это?» — вот было все, что он сказал.
После того, как ребенок родился, его принесли к Хакуину, К этому времени он потерял всякое уважение окружающих, что совсем не волновало его. Он окружил ребенка заботой и теплом, брал у соседей молоко для ребенка и все, в чем тот нуждался. Через год девушка-мать все же не выдержала и сказала родителям правду: что отцом ребенка был молодой человек, работавший на рыбном рынке. Отец и мать девушки сразу пошли к Хакуину, просили у него прощения, долго извинялись перед ним и просили вернуть ребенка. Хакуин охотно простил их. Отдавая ребенка, он сказал лишь: «Так ли это?»
Очнулся. Тепло. Над головой положок, рядом костер трещит, на огне котелок булькает. Тела как будто и нет. Не пошевелиться, не повернуться. Руки увидал с туесом, напился и опять в забытье. Только уж с удовольствием, мягко так, как листочек на землю, покачиваясь и кружась. Пришел в себя окончательно. Кругом утро, холодно. Встал. Дошел до кустов, понял, раз по нужде приперло, значит живой. Вернулся к костру. Солдат спал, укрывшись кафтанишкой. Филя взял котелок, сходил к бочажинке, набрал водицы, нарвал попутно брусничного листа. Подкормил огонек. Приладил котелок к жару. Заварил чайку. Глянул на солдата — тот уже сел и безмолвно наблюдал за Филей. Слов почему-то не было. Молча, по очереди, пили брусничный чай. Сели спина к спине, чтоб побороть утреннюю сырость и промозглость. Первым заговорил Филя:
— Спасибо за науку, теперь многое по-другому стало.
— Ты молодцом! Мой капрал был бы доволен. Выжил как надо. Бродяга этот, конечно, перегиб (кто его мог предвидеть?). Я уж хотел вмешаться, да не успел… Сам ты уже можешь…
— Бродяга этот мне самый главный урок дал, — говорит Филя, — даже и не знаю, как сказать об этом, но чувствую, что смерть учит жить. Только вот почему он такой, откуда в нем столько черноты?
— Про то знать или судить не дано. Однако прав ты: не зря он на пути твоем попался. Выживал ты как матерый мужик. Бой смертный провел единственным верным способом, и сил малых как раз хватило. Так что с крещеньицем. Теперь на тебе ответственность. Всегда помни, что можешь отправить в страну вечной охоты сильного врага. Не марайся со слабым. А победа настоящая тому дается, кто справедливую причину имеет победить и веру.
— Я запомню, дядька солдат, скажи мне, как имя твое, а то ведь до сих пор, стыдно, да не знаю?
— Скажу, как сам вспомню. Шутка ли, всю жизнь ко мне не по имени не обращались, да и поверье есть: на войне имя беречь, — чтоб значит, поменьше отношений, по меньше привязанностей, — меньше боли и потерь… Вот и отвык.
Не сговариваясь, собрали котомки и пошли. Cолдат шел. Виделась ему мать, молодухой еще. Будто протягивает кринку с молоком и ласково зовет по имени. От видения было спокойно, но печально — мать уж давно там, где встреча не скоро еще возможна. Филя шел и упивался тем, что опять попал в состояние парения и держал на ниточке идущего с котомкой мальчика. Не было ни усталости, ни тяжести — просто полет в тишине. Просто путь и он, Филя. На привале обсудили, что не плохо бы к люду выйти — в баньку, к кабацкой еде, да и зима не за горами, кой-какое снаряжение нужно. Ноги сами принесли к дороге. Пыльная лента, извиваясь, огибала скалистый холм. Следы людей делали путь интересней и вроде короче. Вскорости наши путники нагнали пару возков. За старшего был прямой, как ружейный ствол, мужичек — седой, кряжистый. Смотрел смело, но приветливо. Сам завел уважительную речь, пригласил присоединиться, старого ветерана, для спокойствия, а то, мол, озоруют на дороге. На возках ехала пара девчушек, заметив Филиппка, стали чирикать и смеяться как две синички, чем вызвали внутреннюю улыбку солдата. Рядом, держась за возки руками, шли молодые мужички. Бедно, но аккуратно одетые. У всех за кушаками топоры. Отметил солдат и походку, пружинистую и легкую. Из расспросов прояснилось, что лесные добытчики идут на ярмарку, торговать добытые за лето дикий мед, таежную ягоду, вяленую рыбицу. Гордость всей деревеньки — изделия кузнеца — поясные ножи редкой работы в изукрашенных бусинами ножнах. Видя интерес солдата к ножам, старик охотно рассказал, что деревня была основана вокруг маленькой крепости. Солдатики завели семьи, детей, хозяйства. Командир их и в мирной жизни был главой. В старости стал дарить каждому мальчишке-подростку ножик поясной, перековывая сабли первого отряда. Традицию развили в семейный промысел. Сабли кончились, а ножи и после, делали отменные, и далеко шла слава, будто ножики эти меняли судьбу хозяина, вели к истинному предназначению. Повертев ножик в ладони, солдат одобрительно поцокал. Форма простая, ручка ухватистая, баланс понятный, и при всей мирности и лубочности ножик был боевым, хоть и к любой работе годным. Филя сначала поиграл в гляделки с девчонками. Удивился появившемуся внутреннему спокойствию. Похоже, девчата тоже это спокойствие почувствовали и посчитали силой. Одна, чернявенькая, постреливала глазками и краснела … «Ну, проясним у костерка», — думал себе Филя и шел дальше. Скоро его внимание собралось на беседе старика и солдата. Цепко смотрел он на то, как играет клинком рука солдата.
— Эй, прохожий со смазливой рожей, — решилась осмелеть чернявенькая, — купи у деды ножик, я тебе ножны вышью!
— Ножик знатный, красавица, да видать не время его в твои ножны примерить, не богат я денюжкой. Расскажи, где найти тебя, заработаю — приду за ножиком!
— Ишь ты, и имени не сказал, а уж в гости просишься. Шустрый да?
— Ну, хвастать нечем — обычный я! — и улыбнулся. — Идем вот с солдатом, путь ищем.
— Куда путь-то?
— Про то, не думаем — оно само получается, нужный путь ясен становиться.
— Странный ты… А дом у тебя есть? Родители?
— Есть, красавица, как не быть. Только хочу я самостоятельным стать. Научиться у солдата вон…
— Чему ж солдат научить-то может?
— Сначала я драться хотел научиться, а теперь всему… Много в нем правильного и простого».
— Эти солдаты такие безобразники, вечно заморочат честную девушку и переведутся служить в Забайкальский военный округ. Ты этому уже обучился?
— Нет, я как раз учусь голову не морочить ни себе, ни людям. Вот как ты мне вопросами все прояснила! Умница.
Покраснела умница, примолкла. Тут и к ночевке прибыли. Мужички так споренько забегали, как муравьи. Лагерь сбили, ужин на всех спроворили. Солдат тихонько говорит Фильке:
— Вот, Филя, такие мужички и есть лучшие воины: не числом, не доспехом, а старанием и простотой верх берут. Уж я то видел.
Завечерело быстро, спать улеглись. Солдат сторожить взялся — ужин отрабатывать. Дед седой тоже не лег. Толи не спалось, толи не верил до конца. К утру тихонько беседу завязали, стали вспоминать танцы, которые в родных деревнях парни танцуют. Дед не усидел, начал с рассказа, а там и показывать коленца стал. Тут солдат Фильку растолкал: «Смотри, — говорит, — потом скажешь, что понял». Дед говорил, что командира старого танец этот. Командир, дескать, перед сечей, чтобы войти в боевой настрой, ломал коленца, и от него пошло мужчинам учиться ломанию. Говорил, говорил дед, встал, махнул рукой и ударил ломания. Выглядело это странно и захватывающе. Корпус как бы терял равновесие, ноги делали поспешные шаги — чтобы не упасть. Руки плетями взлетали, аж посвистывая. Взгляд у деда был веселый, бесшабашный, направленный куда-то внутрь. Движения не заканчивались, перетекая одно в другое. Не повторялись, поражая мощью и мудреностью. Воздух, казалось, уплотнился коконом вокруг танцора. После притопов, оставались изрядные вмятины на земле. Ритм захватил и заставил раскачиваться в такт движению. Помолодевший, легкий и стремительный танцор остановился, и сразу, осунувшись, снова превратился в старика. Филя тихонько сказал солдату:
— Это не танец, а будто бился дед с невидимым противником…
— Главное, — сказал солдат, — он двигался, как сердце говорило, не как мозг, не заучено. Из души шли движения — такими и в сече рубятся. Когда для мысли нет времени. Когда ты как зеркало, отражаешь все вокруг и врага. Нет места в сече ни страху, ни злости, ни жалости — не сердечные это категории. Делаются такие вещи не той силой, которой, например, пахарь или кузнец дело ладят, а силой внутренней.
