Я всё ещё сидел в кресле. Доктор Спенсер подошёл и положил руку мне на плечо.
— Думаю, молодой человек, — сказал он, — вам лучше пойти со мной. Поживёте у нас, пока отец не вернётся из больницы.
— Разве он сегодня не вернётся? — спросил я.
— Вернусь, — отозвался отец. — Вернусь сегодня вечером.
— Лучше бы тебе полежать денёк, — посоветовал доктор Спенсер.
— Нет, я буду дома уже сегодня, — стоял на своём отец. — Спасибо, что предложили взять к себе Дэнни, но в этом нет необходимости. С ним будет всё в порядке. Как я могу предположить, большую часть дня он проспит, не так ли, мой дорогой?
— Думаю, что так, — согласился я.
— Просто закрой заправочную станцию и иди спать, хорошо?
— Хорошо, но ты поскорее возвращайся, папа.
Санитары подняли носилки с отцом, погрузили их в «скорую помощь» и закрыли двери. Вместе с доктором Спенсером я стоял у мастерской и смотрел, как отъезжает длинная белая машина.
— Я могу тебе чем-нибудь помочь? — спросил он меня на прощание.
— Спасибо, мне ничего не нужно.
— Тогда отправляйся в постель и хорошенько выспись.
— Я так и сделаю.
— Если что-нибудь понадобится, позвони.
— Ладно.
Чудесный маленький доктор сел в свою машину и поехал в том же направлении, что и «скорая помощь».
Когда доктор уехал, я пошёл в офис и взял табличку: «Извините. Закрыто». Повесил её на одну из бензоколонок и направился в фургон. У меня не хватило сил даже раздеться или хотя бы снять грязные туфли. Я просто упал на кровать и уснул. Было пять минут девятого.
Десять часов спустя, в шесть тридцать вечера, меня разбудила «скорая помощь», которая привезла из больницы моего отца. Санитары внесли его в фургон и положили на нижнюю койку.
— Привет, папа, — сказал я.
— Привет, Дэнни.
— Как ты себя чувствуешь?
— Немного устал, — ответил он и сразу же заснул.
Когда уехала «скорая помощь», приехал доктор Спенсер — взглянуть на своего пациента.
— Он проспит до завтрашнего утра, — предупредил он меня. — Когда проснётся, будет как огурчик.
Я проводил доктора до машины.
— Ужасно рад, что он дома, — сказал я.
Доктор открыл дверцу машины, но не стал в неё садиться. Он строго посмотрел на меня и спросил:
— Когда ты последний раз ел, Дэнни?
— Ел?.. — переспросил я. — Ну… когда я ел? — Я вдруг осознал, что это было почти сутки назад, когда мы с отцом ужинали, прошлым вечером.
Доктор Спенсер достал из машины огромный куль, завёрнутый в промасленную бумагу.
— Моя жена просила передать тебе. Думаю, это придётся тебе по вкусу. Ты же знаешь, она потрясающая стряпуха.
Он сунул мне в руки пакет, сел в машину и быстро уехал.
Я стоял, крепко сжимая в руках большой пакет, и смотрел, как докторская машина едет по дороге, потом она исчезла за поворотом, а я всё ещё стоял, глядя на пустынную дорогу. Я повернулся и с пакетом в руках зашагал к фургону. Положил пакет на стол, но так и не развернул его.
Отец крепко спал. На нём была больничная пижама в коричнево-голубую полоску. Я осторожно приподнял одеяло, чтобы посмотреть, что с ним сделали. Твёрдый белый гипс покрывал чуть не всю ногу. К ступне была прилеплена маленькая железная штучка, по-видимому, для того, чтобы он мог ходить. Я снова прикрыл его одеялом и вернулся к столу.
Не торопясь, очень осторожно я стал разворачивать промасленную бумагу, и, когда я её развернул, перед моими глазами предстал самый большой, самый красивый пирог на свете. Весь, совершенно весь — сверху, с боков, снизу, — покрытый золотой корочкой.
Я взял нож, лежащий за раковиной, и отрезал кусок. И стоя начал есть. Это был мясной пирог. Мясо было розовое, нежное, без жира и хрящей, и с кусочками крутого яйца, запрятанными в пироге, словно сокровища.
Вкус просто фантастический. Справившись с первым куском, я отрезал второй и тоже съел. Да благословит Бог доктора Спенсера, подумал я. Да благословит он и миссис Спенсер тоже.
На следующее утро, во вторник, отец проснулся в шесть часов.
— Отлично себя чувствую, — сказал он и стал расхаживать взад-вперёд по фургону, опробуя ногу.
— Почти совсем не болит! — вскричал он. — Смогу даже дойти до школы.
— Нет-нет, — возразил я. — Это же две мили туда и две обратно. Пожалуйста, папа, не делай этого.
— Но я никогда не отпускал тебя одного, Дэнни.
Итак, в этот день в школу я пошёл один. Но на следующий мне не удалось его отговорить. Отец натянул шерстяной носок на свою загипсованную ступню, чтобы не мёрзли пальцы. Снизу в носке была дыра, так что эта металлическая штука проходила сквозь носок. Он немного прихрамывал, но шёл, как всегда, быстро, а эта штуковина, прикреплённая к его ступне, цокала по асфальту.
Итак, жизнь постепенно входила в своё нормальное русло или почти нормальное. Я говорю «почти», потому что не всё было, как раньше.
Изменился отец. Не очень сильно, но вполне достаточно, чтобы я заметил перемену. Его что-то беспокоило. Он стал задумчивым, и во время ужина над столом нередко висела гнетущая тишина. Я часто видел, как он стоит перед заправочной станцией, уставясь на дорогу, ведущую к лесу Виктора Хейзла.
Много раз мне хотелось спросить, что его тревожит, и, сделай я это, уверен, он бы сразу мне всё рассказал. Но я знал, что рано или поздно я всё равно услышу об этом.
Ждать пришлось недолго.
Примерно через десять дней после возвращения отца из больницы мы сидели на узком крыльце у фургона, глядя, как солнце садится за большие деревья на вершине холма.
Мы поужинали, но спать мне было ещё рано. Стоял тёплый сентябрьский вечер, прекрасный и тихий.
— Знаешь, что сводит меня с ума? — неожиданно спросил отец. — Я встаю по утрам и чувствую себя вполне хорошо. Но каждый день около девяти часов этот огромный серебристый «роллс-ройс» со свистом проносится мимо нашей заправочной станции, и я вижу большое жирное лицо Виктора Хейзла, сидящего за рулём. Я постоянно его вижу. Тут уж ничего не поделаешь. И каждый раз он поворачивает голову в мою сторону и смотрит на меня. Но как он смотрит! Это-то и приводит меня в ярость. С ухмылкой под носом, с гнусной улыбочкой на губах, и, хотя я вижу его не больше трёх секунд, это сводит меня с ума больше, чем макрель. И что хуже всего, я остаюсь таким до конца дня.
— Я не виню тебя за это, — сказал я.
Воцарилось молчание. Я ждал, что будет дальше.
— Скажу тебе кое-что интересное, — проговорил наконец отец. — В субботу открывается охотничий сезон на фазанов. Тебе об этом известно?
— Нет, папа, неизвестно.
— Он всегда открывается первого октября. И каждый год мистер Хейзл устраивает по этому случаю грандиозный охотничий сбор.
Меня удивило, какое отношение имеет к моему отцу макрель, но, можно не сомневаться, какая-то связь определённо была.
— Эта охотничья вечеринка мистера Хейзла — очень важное событие, Дэнни.
— Съезжается много людей?
— Сотни. Из разных мест. Графы и лорды, бароны и баронеты, влиятельные бизнесмены и знатные люди со всей округи. Они приезжают со своими ружьями, собаками, жёнами, и весь день ружейные выстрелы разносятся по долине. Но приезжают они не потому, что им нравится мистер Хейзл. В душе они все его и презирают, и думают, что это самое неудачное земное создание.
— Тогда зачем же они приезжают?
— Потому что здесь лучшая охота на фазанов во всей Южной Англии, а для мистера Хейзла это величайший день в году, и он готов сколько угодно платить, лишь бы этот день прошёл успешно. На фазанах он спускает целое состояние. Каждое лето он закупает отборных птенцов на фазаньих фермах и выпускает их в леса, где сторожа кормят их, караулят и следят, чтобы птицы не похудели к великому дню.
Только представь, Дэнни, выращивание и содержание одного-единственного фазана, до того как он будет готов к отстрелу, стоит столько же, сколько сто буханок хлеба!
— Не может быть!
— Клянусь, — сказал отец. — Но в этот день для мистера Хейзла окупаются все траты, все до последнего пенни. И знаешь почему? Потому, что в этот день он чувствует себя очень важной персоной. Раз в году он становится крупной рыбой в маленьком пруду, ведь граф такой-то и такой-то хлопает его по спине и пытается вспомнить, как его зовут, когда прощается с ним.
Отец поскрёб твёрдую гипсовую повязку под левым коленом.
— Чешется, — пожаловался он. — Прямо свербит под этой повязкой. Вот я и чешу гипс — притворяюсь, что чешу ногу.
— И это помогает?
— Нет, — признался отец. — Не помогает. Однако послушай, Дэнни…
— Да, папа, — насторожился я.
— Хочу тебе кое-что сказать. — Он снова стал скрести гипс на левой ноге. Я терпеливо ждал. — Так вот, я решил сказать тебе, что мне больше всего хотелось бы сделать.
