Дядя Саша сутуловат, кривобок на правую сторону. Левая лопатка у него выше правой, треугольником выпирает из-под пиджака. Волосы серые от седины, брови густые и лохматые.
На голове у него кепочка, маленькая, чуть промятая спереди, где дядя Саша касается ее двумя пальцами, поправляя.
На заводе дядя Саша работает уже третий десяток. Поступил он сюда еще до войны, и дядю Сашу знает почти каждый.
Когда дядя Саша задерживается на работе, в проходную приходит жена.
— Позовите, пожалуйста, дядю Сашу, — просит она в охране, и там знают, кого вызывать, набирают нужный номер и передают трубку дяди Сашиной жене.
— Саня, это ты? — кричит она, сдвинув за ухо платок. — Саня, ты что сегодня так долго?
— Дела, — отвечает дядя Саша. — Я на службе.
— Ужин разогревать? Скоро домой придешь?
— Не знаю. Я на производстве, — добавляет дядя Саша и солидно покашливает в руку…
Мы выгрузили блоки, и дядя Саша уехал. На прощанье он крикнул Вите:
— Так ты — молчок! Договорились?
— Конечно!
Витя подтолкнул меня.
— Когда-нибудь, старик, и мы станем такими же. Будем вспоминать техникум, эту вышку…
Мы перетаскали блоки к антенне, сложили в штабель.
— Ух, наигрался! — вздохнул Женя, вытирая вспотевший лоб. — Тяжелы наши игрушки.
— Сколько здесь? — спросил Витя.
— Да килограммчиков под сорок. Отдохнем чуть-чуть.
Я подошел к перилам и, опершись о них, посмотрел вниз, на двери соседнего корпуса.
Из заводского двора выезжала машина, маленькая, похожая на черепашку. По набережной шли солдаты, каждый величиной с оловянного солдатика. Крохотная старушка вела за руку совсем крохотного ребенка. Показывала на нашу вышку.
Может быть, на меня.
Зазвонил телефон. Я снял трубку. Звонил наш заводской спортивный активист Филя.
— Тебя, — сказал я Вите.
— Опять он?
— Да.
— Скажи, что меня нет.
Но я не умею так говорить. Витя нехотя взял трубку.
— Ну, что? — спросил раздраженно. Трубка что-то пропищала. — Нет, не могу! — сказал Витя. Трубка запищала еще громче и энергичнее. — Не могу, ну не могу! У меня нет с собой формы! — Витя поморщился и отнес трубку от уха. И стало слышно, как кричит Филя. Как будто он стал совсем маленьким, залез в трубку и вопит оттуда, как из скворечника:
— Так это же мелочь! Форма будет. Ради бога! Были бы ноги!
— А где играем?
— «Красная заря». Поле — блеск. Травка что надо! Ты же в прошлый раз обещал!
— Ладно, приду.
Трубка еще что-то кричала, и так радостно, так неудержимо, что казалось, вот сейчас она выскочит у Вити из рук и затанцует на полу.
— Пойдем сегодня со мной, в футбол постукаем, — предложил мне Витя.
— Нет, не могу.
— Ну да, я же и забыл! Ты ж не можешь! — Витя понимающе, снисходительно усмехнулся. «Все ясно!»
По окончании смены я одним из первых вышел из проходной и остановился у дверей.
Смотрел на уходящих, ждал.
Первыми мимо меня пробежали средних лет женщины с громадными провизионными сумками. Затем густо и шумно пошла молодежь. Эти шли долго. Потом толпа поредела — и пошли дяденьки начальственного вида, солидные, нахохлившиеся, с отчужденными лицами. Говорили друг другу деловито «пока» и расходились, глядя в землю.
Вот вышли ребята спортсмены, и среди них — Витя.
— Ну пойдем, Витек! Толкнешь ядрышко. Или километровку пробежишь, а? У нас некому выступать, слышишь. Баран побежит…
— Да нет. Нельзя, братцы. Я с Филей договорился.
— Но у Фили там своих длинноногих целая обойма. Без тебя обойдутся. А у нас — завал!
— Нет, не могу.
— Ну что ты в самом деле! Ну пойми же, завал. Павлик, ну скажи ты ему!
— Пойду, а? Может, пойти? — будто извиняясь, спрашивал меня Витя. — Ну, я пойду, ладно, а? Скажешь Филе, что ушел. Скажешь?
А я смотрел через головы выходящих, в открытую дверь, в вестибюль. Я ждал.
И наконец я увидел Инну. Я подошел к ней, и мы пошли рядом. Шли молча. Улыбались, и лишь изредка она взглядывала на меня. Потом она протянула мне руку. Но мы не взялись за руки, а просто прижали ладони одна к другой и долго шли так. Кажется, мы оба не дышали. А потом резко отдернули руки и будто вынырнули.
— Пойдем до дому пешком, а? — предложила Инна. — Так давно не гуляли. Помнишь, в последний раз мы шли, когда еще лежал снег. Мокрый, противный! Помнишь?
И мы пошли.
Мы шли по просветлевшим улицам, по набережной. Мимо нас мчались забрызганные машины с яркими солнечными стеклами кабин.
Нарисовав на панели «классы», прыгали школьницы, подталкивая пустую банку из-под гуталина. Мальчишки с помощью увеличительного стекла проверяли, как световая энергия переходит в тепловую, дырявили собственные фуражки и брюки.
И на каждом углу, у каждого ларька пахло сырой корюшкой.
Мы шли, размахивая руками и щурясь. Поднялись на мост. Это особый мост, непохожий на все другие. Есть мосты-пижоны, мосты-красавцы, мосты, которые люди фотографируют и рисуют.
А этот мост — работяга.
Он большой и железный.
Он и называется — Большим.
Я люблю этот мост. Люблю смотреть на огромные напряженные фермы, люблю потрогать заклепки, похожие на шляпки грибов. Люблю послушать его ровное, глухое гудение. А весной, вот в эту пору, он гудит, как токарный цех, в котором настежь открыты окна.
Мы перешли мост. И вдруг Инна вспрыгнула на гранитный парапет и побежала по нему, балансируя руками. Я хотел ее поддержать.
— Не надо! — крикнула Инна. Она покачнулась, взвизгнула и упала мне в руки.
— Пусти! — сказала она, освобождаясь и поправляя рассыпавшиеся волосы. Я выпустил ее. Инна смущенно покраснела и смотрела себе под ноги. Отворачивалась от прохожих. — Ну и медведь же ты, Павлуха!
— А ты… Чего бежишь… А если б упала.
— Ну и пусть!
— Ты ведешь себя совсем по-детски.
— А ты ужасно взрослый.
— В девятнадцать уходили на фронт, — сказал я, чувствуя, как у меня почему-то становятся горячими уши.
— А мама говорит, что молодежь сейчас очень молодая… Сколько времени?
Я подошел к прохожему и узнал.
— Ой! — ужаснулась Инна. — Я поеду, ладно?
Мы расстались, а вечером я приехал к Инне. У них был дядя Саша. Они все трое, Инна, Анна Ивановна и дядя Саша, сидели за столом и пили чай. Разговаривали.
— Чем ты занимаешься днем? — спросил дядя Саша Анну Ивановну.
— Да так. Ничем.
— Пора на работу. Хватит валяться. А вид у тебя хороший. Прекрасно выглядишь. Как невеста.
— Что ты, Саша?!
— Честное слово! Молодцом!
— Ты все шутишь! А помнишь, Саша, как в сорок втором, в блокаду? Помнишь, как ты тогда ко мне приходил? Это было в феврале месяце, в самый страшный месяц. Я тогда тоже лежала. А ты пришел, помнишь?..
Был февраль. Она знала, что конец февраля, но не знала, какой день. В квартире было темно и тихо. Как в колодце. День назад соседка принесла воды, налила в кружку. Вода замерзла. Она брала кружку и чувствовала, как тяжела кружка, но вода не плескалась и не лилась. Она пыталась продавить лед пальцем, но не могла. Ничего не получалось. Она опускала кружку на стол, и кружка ударялась гулко и тупо — бум! Она закрывала глаза и будто проваливалась куда-то и лежала так, не в силах убрать руку со стола. Кажется, засыпала или просто дремала, но даже и во сне, если только это был сон, постоянно чувствовала и думала, что хочет есть, есть, есть…
Она услышала, что стучат в дверь. Редко и глухо. Но не было сил встать и открыть. И она не хотела вставать. Она умирала. А там все стучали и стучали. Притихали, устав, и опять начинали стучать. Она села, потом сползла с кровати. Как-то добралась до двери и открыла.
— Аня! — он подхватил ее. — Здравствуй.
— Здравствуй.
Он помог ей добраться до кровати.
— Попал под обстрел, — сказал он. — Почти у твоей парадной. А через весь город прошел — ничего. Угловой дом разбили…
Он еще что-то говорил ей, но она не слушала. Она, кажется, даже не слышала.
— Саша, вон там мышь бегает, — сказала она. — У нее там норка. Я видела, как она выходит и бегает по кровати. Поймай.
— Где?
— Вот здесь. Поймай.
— Мышь — это хорошо. Такая примета есть. Если мышь в доме, ничего с домом не случится. Не разбомбят. Ничего. Такая примета есть. Будем жить, Аня. Крепись. А я конины принес. Надо сварить. Холодно у тебя.
— Нет дров…
— Давай топор. Где у тебя топор? — Он вышел на кухню, и она слышала, как он рубит. Что он там рубит? Ударит несколько раз, и становится тихо. Потом снова удар. Один, другой. И снова начинает рубить. Раз-два… Раз-два… Он принес несколько досок и бросил возле печурки.
