стариков, которых я не видела с конца сентября. Я звонила бабушке каждую неделю, слушала её рассказы, как они провели день, что ели на завтрак и обед и каждый раз ловила себя на мысли, что они ждут, когда я приеду и разукрашу их обычные серые будни. Но чего же они от меня ожидают, я не привожу с собой цирк, не придумываю новые виды развлечений? Что-то с моим приездом видимо меняется в их доме, то, чего не замечаю я, но ощущают они.
За покрытым царапинами окном старенького автобуса пролетали деревни, черные поля и серые обнажённые леса. Осень прокралась и сюда. Глупо было ожидать чего-то другого, не так ли? Но по моим последним воспоминаниям здесь ещё желтели поля после уборки урожая, переливались красками осени деревья, а небо ещё было голубым с белоснежными осенними пуховыми облаками. Сейчас все вымерло; деревья скинули всю листву, которая предсмертным покрывалом укрыла корни деревьев перед долгой зимой, поля вспахали для будущего урожая, который разольётся зеленью в следующем году, а небеса будто выцвели и выгорели под последними тёплыми днями бабьего лета. Мир готовится к зиме. Даже деревни, которые находились по разные стороны от асфальтированной дороги, ведущий в Ульяновск, казалось, выцвели и посерели от, будто, кислотных осенних дождей, выжигающих все воспоминание о теплом и ярком лете. На улицах я тут и там замечала людей, которые неспешно шли по своим делам опустив головы. Эти деревенские люди, облачённые в серые и обесцвеченные одежды в высоких резиновых сапогах, были единственным живым свидетельством, что деревни не вымерли. Хоть я и люблю деревню, но не могу не признать, что в такие дни, свинцовое небо печальным тяжёлым грузом ложится на плечи деревенских жителей, будто вводя их в какой-то транс. Должно быть очень сложно провести в деревне всю осень и зиму. Я погружалась в эту меланхолию только на неделю или две во время каникул и для меня это все казалось романтикой, атмосферой времён великих произведений английских классиков, утончённых и одиноких. Но что было бы со мной, и без того меланхоличной и подверженной унынию натурой, останься я так на все время в деревне до весны? Смогла бы я все это вынести? Смогла бы, мы люди существа уживчивые, но это оставило бы на мне свой след. Серое свинцовое небо, жухлая мёртвая луговая трава, трясущаяся, будто от холода, осеннего промозглого ветра, разбитые дороги с глубокими колеями, наполненные дождевой водой, по которой пробегает рябь, когда ветер пролетает неизвестно куда, и деревья замершие, обнажённые со своими вытянутыми, будто в мольбе, к небу узловатыми сучьями.
Эту картину, которую я нарисовала в своём воображении, многие сочли бы излишне напыщенной, раздутой и негативной, но, если ты окажешься брошенным один на один в эту атмосферу, без хорошего Интернет-соединения, твои глаза сами начнут все это различать, а мозг будет жадно поглощать все это, вытесняя радостные воспоминания длинных летних дней.
Из-за деревьев, в просветах ветвей, появившихся после опавшей листвы, вдали в черных полях я узнала серое скопление деревьев и крохотную часовенку из красного кирпича с синим куполом, стоящую за голубой выцветшей кладбищенской оградой. Иоковское кладбище, куда мы ходим каждое лето в день памяти мёртвых, вспоминать тех, кого больше нет. На этом кладбище покоятся многие мои родственники, многих из которых я никогда не видела вживую и знаю их только по рассказам и черно-белым фотографиям на могильных плитах. С самого детства бабушка всегда брала меня с собой в день памяти, ещё с тех времён, когда я не осознавала даже что такое «смерть». Мне говорили, что эти люди ушли на небо к Боженьке, но я всегда ломала свою голову, зачем же тогда нужны эти могильные плиты и это место. Позже, когда я стала немного взрослее и уже познакомилась со смертью и горечью утраты, своего прадеда, я поняла к чему эти надгробные плиты, узнала, что сияющая дорожка не спадает с небес, чтобы по ней могли взобраться мёртвые.
– Это брат вашего прадеда, это ваша прабабушка, это ваш покойный дядя Гена наш с Мишей младший брат, – говорила полушёпотом бабушка, когда мы приходили на кладбище в очередной раз.
Мы с Максом, по обычаю никогда не расходящиеся в стороны на долго, замирали всматриваясь в фотографии неизвестных нам родственников. Какими же они были? Какие у них были голоса? Что они любили? Для нас это были таинственные незнакомцы, которых нам никогда не суждено встретить, но генетически схожих с нами, чьей частью и продолжением в этом мире являемся мы. Я никогда не замечала в тот момент, как перестаёт говорить бабушка, как она замирает, кладя руки на ограды. Мы с Максом всегда что-то обсуждали, а потом срывались с места и бежали дальше по кладбищу искать знакомые нам фамилии, пока нас строго не окликнет голос бабушки Максима, что кладбище не место для игр и мы должны с уважением относиться к усопшим. Что чувствовали эти женщины, когда видели камень, на котором выбиты имена их родителей, братьев и их фотографии, единственные символы реального существования этих людей. Когда-нибудь кто-то из них тоже окажется на этом кладбище, когда-нибудь уже я буду говорить непоседам вроде меня и Макса, чтобы они не носились между могилами и проявили уважение к знакомым только мне людям на этих фотографиях.
Дальше от кладбища вниз срывался крутой склон, некогда бывший сочно зелёным пастбищем для домашнего деревенского скота, а теперь пожелтевший. Этот склон был первоклассным местом для катания на санках каждую зиму. Когда я была младше, а бабушка моложе и для неё не было проблемой спуститься в гости к Антоновым, мы часто брали мешок, набитый сеном или соломой, и петляли по проторённой напрямую через поле тропке в центр деревни. Я всегда удивлялась тому насколько мешок был лёгким, когда мы шли к Антоновым и каким он был тяжёлым, когда мы шли обратно, если конечно я по своему обычаю не оставляла его где-нибудь в овраге. Сейчас я понимаю, что он набивался снегом и кроме сваленной в крохотную подушку соломы, я везла домой мешок снежных комков. Как я могу его не привезти обратно? Да, частенько я его оставляла в овраге или у Антоновых, но в редких случаях, вспомнив об ухмылке дедушки, который спрашивал где же снова затерялся мой мешок, я брала его за верёвку и волокла домой в затвердевшей от холода варежке. Иногда бывало, что даже привязывала его, чтобы по дороге домой не забыть о нем
