– Да-да, – учтиво поддакивал ей Шурка. – При этом пудрятся немилосердно. И парики, и лицо. Да, бывает, так много гриму кладут, что муж порой не может признать свою благоверную. И на всё это уходит так много пудры, которую вырабатывают из муки, что в последней порой случается недостаток.
Лера с удивлением слушал друга, который трещал без умолку, будто на самом деле прибыл из Парижа. Но потом вспомнил его устремлённый на запад взгляд и всё понял. Скорее всего, Шурка на самом деле побывал в Париже 1786 года, но только мысленно.
– Кстати, – с удивлением осмотрела помещица друзей, – на вас платье, которого и быть ещё не может.
Мальчишки в тревоге переглянулись.
– Как это?
– И этот жюсокор[16] с позументами[17], – показала она на Шурку, – и треугольная шляпа – всё суть мода следующего 1787 года. Я это самолично читала в том же альманахе.
– О, мадам, – выслушав её, с облегчением перевёл дух Шурка. – Чего не сделаешь, чтобы не отстать от моды.
– Не понимаю вас, сударь, объяснитесь? – потребовала Переверзева.
– Вся беда в длительности нашего путешествия, – пояснил Шурка, хитро щурясь. – Вчера Варшава, сегодня Минск, затем Могилёв, завтра Москва, далее Нижний Новогород… Так и год пройдет, и второй начнётся, а мы всё в пути. Вот для того и заказали себе платья завтрашнего дня, дабы, когда завтра наступит, не выписывать платья из Парижа.
– Занятно, – улыбнулась помещица. – О таком я и помыслить не смела. Право, к чему ждать, когда можно самому купить и даже примерить то, чего через год войдёт в моду.
– Да-да, – важно кивал головой Шурка. – К тому же я вхож в дома самых известных модисток.
– Сударь, – склонилась к нему подпоручица. – А нельзя ли и нам сделать чрез вас заказец?
– Над этим стоит подумать, – поджал губу Шурка, мало-помалу входя в роль сиятельного князя.
Помещица повеселела.
– Милости просим, – указала она на свободное место подле себя. Всенепременно погостите у нас недельку-другую.
– Только если недельку, – забираясь в повозку, ласково промурлыкал в ответ Шурка.
Лера последовал за ним. Сиденье двуколки было рассчитано на двух крупных седоков, и потому места мальчишкам вполне хватило. Переверзева направила лошадь в ворота усадьбы. Покачиваясь на мягких рессорах, они поехали широкой аллеей, обсаженной густыми липовыми деревьями. В конце аллеи, длина которой была никак не меньше километра, виднелись широкое крыльцо господского дома и часть самого двухэтажного особняка.
– А правду, князь, говорят, – спрашивала дорогой Фёкла Фенециановна, – что в аглицком[18] королевстве крепостных нет?
– Так и есть. Абсолютно все вольные люди.
– Безобразие, – вздохнула помещица. – Кто ж тогда на земле работает?
– Да крестьяне и работают.
– По собственной воле? – удивилась помещица. – Нипочём не поверю. Кабы наших отпустить на все четыре стороны, они бы токмо и делали, что на печи бока грели.
– Это потому, что они подневольные, – встрял в разговор Лера, забыв, что должен говорить с иноземным акцентом. – А когда крестьяне на себя начнут работать и деньги за это получать, они на глазах разбогатеют. Об этом во всех учебниках написано.
– В каких учебниках? – выпучила на него глаза помещица, которую поразило не то, что граф заговорил на чистом русском языке, а то, что он говорит откровенную ересь[19].
Вспомнив, что он в восемнадцатом веке, Лера смутился, не зная, как выйти из щекотливого положения.
– Это такие специальные английские учебники, – выручил друга Шурка.
– Ес, ес, – закивал Лера, всеми силами изображая из себя истинного англичанина.
– А вы часом не масоны? – вновь подозрительно оглядела их помещица.
– Да вы что! – возмутился на всякий случай Шурка, который что-то слышал о масонах, но кто они такие, конечно же, не знал.
– Это есть кто? – не удержался от вопроса Лера.
– Ну, быть аглицким графом и не знать о масонах? – укоризненно посмотрела на него подпоручица и, оглянувшись, шепнула: – Тайное общество. Где ни появятся, везде заговоры плетут, интриги…
В это время липовая аллея закончилась, и коляска подъехала к парадному входу особняка. В ту же секунду на крыльцо выскочил человек в солдатском мундире и, сбежав по ступеням, подхватил лошадь под уздцы. Следом из парадного неспешно вышел молодец в рубахе малинового цвета из блестящего сатина[20]. Был он высок ростом, широк в плечах и серьёзен лицом. На голове его лоснились смазанные маслом волнистые и чёрные как смоль волосы.
– Сенька, принимай гостей, – нехорошо посмотрела на него Переверзева.
По её взгляду и по тому, с каким тоном она отдала приказ, мальчишки поняли, что помещица Сеньку не жалует, но отчего-то вынуждена терпеть.
– Интересно, кто он такой? – шепнул Лера, пока молодец в сатиновой рубахе помогал барыне спуститься наземь, а после подняться по ступенькам крыльца. – На крепостного не похож. Может, управляющий?
Шурка собрался поискать имеющуюся поблизости информацию, но тут откуда-то сбоку набежали люди и, услужливо подхватив их с боков, прямо-таки вынесли из коляски.
– А это кто? – испугался Лера.
– Дворня, – только и успел сказать Шурка, – слуги при доме.
Едва друзья вслед за помещицей ступили на крыльцо, как двери особняка распахнулись, и навстречу вышел крепкого сложения человек. Одет он был в длиннополый халат, из-под которого выглядывали сапоги со шпорами.
– Мой муж – Переверзев Марьян Астафьевич, – прокомментировала это явление помещица.
– Отставной подпоручик пехотного Смоленского полка! – по-военному браво щёлкнул каблуками Марьян Астафьевич. – Ныне обретаюсь в должности заседателя низшего земского суда.
– А это, – указала подпоручица на друзей, – князь Захарьевский и граф Леркендорф. – Проездом у нас из города Лондона.
– Чую! Чую! Аглицким духом пахнет! – услышав это, вскричал весело отставной подпоручик.
А после так стиснул в объятиях Шурку, а затем Леру, что у Леры цилиндр с головы свалился. Упал на крыльцо и исчез. Вернее, не исчез, а вернулся в своё первозданное состояние – ворох яблоневых листьев. Лера в ужасе глянул на друга. Ещё пару таких объятий, и его сверхмодный наряд, чего доброго, обернётся в заурядный школьный костюм.
– Где цилиндр? – грозно осмотрел дворню помещик.
Слуги тотчас засуетились, бросились на четвереньки и принялись старательно ползать по крыльцу и рядом с ним, как будто не головной убор искали, а иголку.
– Ах, канальи! – вскипел, видя их усердие, Переверзев. – Всем! Всем нынче же шпицрутены[21] пропишу!
И только один Сенька не суетился и не усердствовал. Присев на корточки, молодец задумчиво ворошил пальцем яблоневые листья.
– А ваш экипаж, а поклажа? – поинтересовался он.
– О! – играя роль иноземного графа, вскинул кверху бровь Лера. – Ми есть ножепёшки!
– Пешеходы, – пояснил, мило улыбаясь, Шурка. – А багаж наш в гостинице.
Пока они объяснялись, отставной подпоручик всерьёз взялся за своих дворовых слуг.
– Цилиндр! – приговаривал он, раздавая увесистые затрещины и оплеухи. – Где цилиндр, канальи?!
Совсем рассвирепев, Переверзев с силой ударил по зубам одного, затем другого мужика.
– Кабы не тычки[22], – обтёр он полой халата окровавленный кулак, – никакого сладу не было бы с нашим быдлом.
И как ни в чём не бывало продолжил избивать дворовых.
– Стать во фрунт[23], скотина! – орал он на очередную жертву.
Шурка от всего этого растерялся, а Лера, наоборот, не на шутку разозлился. «Как это можно людей бить по лицу!» – с негодованием подумал он, совершенно позабыв, что ему нельзя сердиться. В следующий миг с Переверзевым случился конфуз. Выдав новую зуботычину, он вдруг почувствовал, что кулак его стал ватным и ничуть не сокрушительным. Да и мужик таращился на него с изумлением. Ни крови, ни выбитых зубов больше не было. Озадаченный помещик осмотрел руку – всё как всегда, камень, а не кулак. Вновь ударил дворового – и вновь никакого результата.
– Похоже, я что-то с ним сделал, – телепатически признался Лера.
– Угу, – также мысленно отозвался Шурка, который всё уже знал. – Ты ему кулак преобразовал. Теперь во время удара он становится плюшевым, как мягкая игрушка.
Услышав это, Лера хихикнул. Отставной подпоручик тем временем пытался выяснить, что же всё-таки происходит с его рукой в момент удара. Увы, кулак становился плюшевым на столь краткий миг, что заметить это невооружённым глазом не представлялось возможным. Тогда Переверзев ударил медленно. Но в медленном режиме, когда удар уже был не удар, кулак вовсе не преобразовывался. Окончательно расстроенный, Марьян Астафьевич пнул мужика ногой. Но и нога подвела. Неожиданно она стала резиновой. И такой эластичной, что со свистом улетела назад и больно врезала пяткой по мягкому месту самому Переверзеву. Рассерженный и ничего не понимающий помещик плюнул с досады и бросился в дом.
