Студенты валом валили в аудиторию. Это была шумная девичья толпа. Никто не обратил на Машу внимания - должно быть, привыкли к новеньким.
Невысокая хорошенькая девушка с светлой челкой над крутым лбом суетливо хлопотала:
- Товарищи! Он известный в Москве профессор. Давайте устроим встречу.
Все захлопали: профессор вошел в аудиторию.
Это был Валентин Антонович. Он держал шляпу в руке, как тогда, в бомбоубежище. Редкие колечки волос стояли дыбом над лысеющим теменем, придавая профессору смущенно-взъерошенный вид, но, как всегда, он был тщательно выбрит, каждая складка костюма аккуратно разглажена, и в глазах Валентина Антоновича Маша не увидала смятения, испугавшего ее в бомбоубежище. Он кивнул в ответ на приветствия, поискал глазами, куда деть шляпу, и положил перед собой на столе.
- Дорогие друзья! Я уезжал с тяжелым сердцем из Москвы. Там тридцать лет за одним и тем же столом я привык работать в одни и те же часы. В музее остались недочитанными рукописи... В Хамовниках фашисты пытались сжечь дом Толстого. Взрывной волной сброшен памятник Ломоносову - возле университета и Тимирязеву - у Никитских ворот... Поход варваров на культуру, - сказал Валентин Антонович и, заложив руку за борт пиджака, прошелся по аудитории. - Признаться, когда я ехал сюда и видел пески, несколько суток перед глазами пески, а потом эти ваши торжественные горы... Они слишком величественны, признаться. Смотришь на них и тоскуешь о ржаном поле. Но вот я пришел в институт. Я искренне рад встретиться с вами, мои уважаемые слушатели. Я снова дома. Лермонтов когда-то сказал: "Мой дом везде, где есть небесный свод, где только слышны звуки песен". А мы скажем так: где уважается человек, труд и культура, где каждый чувствует и мыслит так же, как и ты, - там наш дом. Итак, я дома и приступаю к работе. - Он откашлялся и заговорил спокойнее и суше: - В развитии русской культуры девятнадцатого века...
Студенты наклонились над тетрадями. Трудно представить студента, который не записал бы первой лекции курса. Но скоро некоторые из них оставили карандаши, не успевая улавливать мысли, и с недоумением и интересом внимали профессору, который с такой непринужденностью сообщал о событиях литературной жизни начала XIX века, как будто был их живым очевидцем.
Лекция кончилась. Маленькая студентка с белой челкой над крутым лобиком подошла к профессору и сообщила:
- Я из Киева.
- Да? - вежливым полувопросом ответил Валентин Антонович.
Он заметил Машу.
- Подите-ка сюда! Подите! - позвал он. - Милая моя землячка! - живо сказал он, беря ее за руку. - И вы здесь? По всему свету раскидало народ.
- Валентин Антонович, - спросила Маша, - вы недавно из Москвы? Как она?
- Стоит. Лютые стужи, не видно детей, время от времени падают бомбы, и всюду войска, войска! Москва выстоит! Издали любишь ее с тоскою ребенка, потерявшего мать... Вам не трудна была первая лекция? - полюбопытствовал он.
- Немного трудна, - созналась Маша и вспомнила, что ее не принимают в институт, не придется слушать Валентина Антоновича.
Она рассказала о своих неудачах.
- Ах, эти документы! - смеясь и досадуя, сказал профессор. - Я тоже их вечно терял и всю жизнь терпел всяческие бедствия. Ну, идемте к декану. Надо вас выручать!
Глава 5
Строгову зачислили на третий курс условно, до прибытия документов, с обязательством в месячный срок сдать оставшийся несданным в Москве экзамен по старославянскому языку.
Маша снова студентка!
В первый же день она отправилась после лекции в читальню, чтобы подготовиться к экзамену. Раскрыла учебник.
Зеленый абажур отбрасывал на стол мягкий свет. От легкого шелеста бумаги явственней тишина.
Помнит ли Митя тишину читальных залов, зеленые абажуры и этот особенный свет над столами, где лежат книги?
"Митя, Митя! - подумала Маша. - Я все время тоскую по тебе!"
Она закрыла ладонью глаза.
Едва она вспомнила о Мите, прошлое снова встало перед ней. Кто бы поверил, что так скоро все это будет прошлым!
...После переводных экзаменов в институте устраивался традиционный весенний бал.
Маша вошла в зал ровно на пять минут позднее условленного срока. Чтобы опоздать на эти пять минут, она постояла в вестибюле.
Свежий ветер врывался в окна и дверь. Маша жалась от холода в открытом платьице с короткими рукавами. Из фойе неслись звуки музыки, шум; где-то пели.
И вдруг ей стало жаль Митю за то, что он ждет, и она побежала.
Митя был один у окна, беспомощный среди веселья и шума: он не очень-то умел развлекаться, даже не умел танцевать. Может быть, за эти пять минут он вообразил, что несчастлив.
Маша пробиралась вдоль стены, мимо танцующих, к Мите, но Борис Румянцев перехватил ее на пути. Он загородил Маше дорогу и протянул веточку лиловой сирени, не сомневаясь, что польстит ей вниманием.
- Специально для тебя, - сказал Румянцев, с фамильярной уверенностью вкалывая веточку в волосы Маши. Он был очень доволен собой, этот молодой человек.
- Ах, совсем ни к чему! - ответила Маша и не успела опомниться Румянцев кружил ее в вальсе. - Слушай, пусти-ка меня!.. - сказала она с досадой.
- А если не пущу?
Обернувшись, она поймала взгляд Мити и ужаснулась - с таким изумлением он смотрел на нее.
Наконец она к нему подошла.
- Танцуй! Что ж ты, танцуй! - говорил Митя. - Весело? Верно?
Однако он казался не очень веселым.
Маша вынула из волос сирень и бросила в окно.
Митя быстро взглянул на нее, хотел что-то сказать - не сказал, потянулся, чтобы снять с ее платья обрывок серпантина, но опустил руку, не коснувшись плеча, и вдруг покраснел.
Маша смутилась.
Это был их последний бал в институте...
"Что ж я делаю! - испуганно подумала Маша. - Что толку перебирать и перебирать то, что было?"
Учебник оставался раскрытым на той же странице, и ни одно слово не было еще вписано в толстую общую тетрадь, где утром Маша вывела крупным почерком заголовок: "Конспект по старославянскому языку".
На курсе между тем занятия шли полным ходом.
Ася Хроменко, маленькая светловолосая киевлянка с черными ниточками бровей, записалась на семинар по Толстому. Она решила работать в этом семинаре не потому, что изучать Толстого ей казалось важнее или интереснее, чем Пушкина, а потому, что руководителем был Валентин Антонович.
Пушкинский семинар вел местный доцент.
- Валентин Антонович - известный профессор. Профессора всегда поддерживают студентов, которые работают у них.
- Зачем тебе нужно, чтобы он поддерживал? - спросила Маша.
- Может быть, я хочу поступить в аспирантуру.
- При чем же тут он?
Ася смеялась:
- Ты просто чудачка! А ты хорошо знакома с Валентином Антоновичем?
У Маши не хватило мужества ответить "нет".
Валентин Антонович нравился курсу. Нравилась его известность и то, что он был прост, немного рассеян и добр и охотно шутил со студентами.
Особенно нравилось студентам, что тот мир высоких человеческих чувств и идей, который составляет содержание искусства, он понимал широко и интересно.
Ясно было, что именно в этом мире заключалась его настоящая жизнь.
На лекциях Валентина Антоновича Ася садилась в первых рядах. Маша, напротив, устраивалась где-нибудь подальше. Едва заканчивалась лекция, она спешила уйти из аудитории. Маша читала книги Валентина Антоновича, была увлечена ими, но Асины разговоры о том, как полезно для будущего заручиться поддержкой знаменитого профессора, и завистливые намеки на то, что у Строговой есть такая поддержка, сердили Машу, приводили почти в отчаяние.
- Он меня совершенно не знает, - в конце концов призналась она.
Ася лукаво посмеивалась:
- А кто тебе помог поступить в институт без документов?
- Но ведь он только подтвердил, что я действительно училась в московском вузе. А документы теперь прислали.
- Ага, подтвердил? А говоришь, что не знает!
Маша избегала встречаться с Валентином Антоновичем.
Иногда, поискав ее глазами среди других, профессор спрашивал:
- Где же моя землячка?
- Строгова день и ночь учится, - спешила вступить в беседу Ася. - Она очень усердна.
- Усердие - одна из добродетелей, - улыбнулся профессор.
Ася истолковала его слова по-своему: кому не хватает таланта, приходится стараться. Она провожала Валентина Антоновича до профессорской, всегда имея в запасе заранее придуманную тему для разговора.
А Маша шла в читальню и, положив перед собой стопку книг, долго сидела над ними.
Связь между жизнью народа и жизнью искусства открывалась перед нею все значительней и яснее. Так Маша пришла к Маяковскому.
"Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо!.."
Разумеется, она читала Маяковского и раньше, в десятилетке. И тогда эти строки ей были известны, но по-настоящему они зазвучали для нее только теперь. Только теперь она поняла: истинное искусство с народом.
В этом ее убеждали книги, над которыми Маша забывала о голоде. Стихи на газетных полосах, которые писались между боями, и, может быть, где-то в окопе, стиснув, как она, зубы, их читал Митя Агапов. Убеждали лекции профессора Валентина Антоновича.
