не знаешь, каково это – быть с женщиной, – сказал он. – Нет ничего приятнее отношений между мужчиной и его женой.
Я не знал, как на это ответить. Я водил указательным пальцем по узорам стеганого покрывала, по краю желто-коричневой луковицы нарцисса. Если бы я только мог усмирить собственные руки! Профессор по религиоведению, однажды заметив это мое свойство, пригласил меня в свой кабинет, чтобы научить медитации. «Положи левую руку ладонью вниз. А теперь поверни ладонью вверх. Только не проговаривай: „Повернуть левую руку“. Осознанность – самое главное». Хоть я и несильно преуспел в этой технике, я предпочитал все же занять чем-то руки, а не доводить их до нервной дрожи.
– Быть с женщиной приятно и естественно, – продолжал отец.
Неожиданно я почувствовал позыв присоединиться к матери в туалете. Нас объединяло отвращение, хоть и по разным причинам. Никто из нас не хотел знать подробности сексуальной жизни друг друга, и все же нам пришлось.
Когда мама вернулась в комнату, вытирая рот рукой, отец посадил меня на край кровати и сказал, что они придумают способ меня вылечить. Поговорят со священником, обсудят доступные методы лечения. В церковь как-то приходил приглашенный проповедник и рассказывал о возможной терапии. В общем, варианты найдутся. А я пока буду проводить выходные дома, подальше от греховного влияния колледжа, который довел меня до этого состояния.
Я сидел на краю кровати, не доставая кроссовками до пола, как ребенок. Водя пальцем по покрывалу, я смотрел на маму, которая стирала свою розовую помаду тыльной стороной ладони. Я не мог найти в себе силы рассказать родителям о том, что со мной сделал друг. Дэвид меня опередил: новость о том, что я гомосексуал, шокирует их намного больше, чем тот факт, что меня изнасиловали; или – что еще хуже – убедит, что одно неизменно сопутствует другому, что я сам виноват в произошедшем. В любом случае наша семья была опозорена.
– Ты больше не переступишь порог этого дома, если будешь настаивать на своих чувствах, – говорил отец. – И никогда не закончишь колледж.
В ту ночь я принял молчаливое решение соглашаться со всем, что мне предложат; ярость и стыд, засевшие в груди, заполонившие место, которое я хранил для любви, растеклись под кожей, словно невидимые гематомы. В отличие от мамы я не мог очистить себя, не мог избавиться от греха посредством рвоты. Я мог лишь сложить в молитве руки и дать обещание Господу, что буду стараться изо всех сил, позволяя ковровому ворсу выжигать на коленях пуантилистский узор. Мог лишь стоять в ванной перед зеркалом и тереть острым концом ножниц кадык – туда-сюда, туда-сюда, – пока на горле не появлялись едва заметные порезы, которые потом будет трудно объяснить. Мог лишь быть грешным Нарциссом, о котором прочел в книге Эдит Гамильтон «Мифы и легенды Греции и Рима», лежавшей в моем рюкзаке; я влюбился в собственный образ, отражающийся в телах других мужчин, был одержим тем, что видел в отражениях, и не мог отвернуться. Чтобы не утонуть, как Нарцисс, я решил пойти на уступки родителей. Мне предстояло провести несколько недель под их надзором, после чего они должны были решить, оставят ли меня в колледже или пойдут на крайние меры.
Каждую ночь видения возвращались как по будильнику: Дэвид с мальчиком; Дэвид, вздымающийся надо мной; беззвучно шевелящиеся губы отца; страх, испещряющий лица родителей все более и более тонкими морщинками.
Я вызвался сопровождать отца в его тюремном служении, чтобы положить конец бесконечным видениям, чтобы не думать о самоубийстве, мысль о котором крутилась у меня в голове еженощно, чтобы не думать о ножницах, которых я касался посреди ночи, просовывая неугомонные руки под матрас.
Возможно, если бы я понимал, насколько близок к самоубийству, я бы постарался держаться подальше от сырых тюремных камер, от жизней, сломленных неудачами и неверным выбором, от заключенных, оказавшихся неспособными измениться, когда это было необходимо. И все же я стремился увидеть, как отец совершал невозможное, как он преображал этих людей, давал им надежду, возвращал к Господу. «Нет такого греха, который не простил бы Господь», – говорил отец, цитируя Исход. И я надеялся, что мои грехи тоже будут прощены.
Я вглядывался в просветы между деревьями, мелькавшими за окном, а отец ускорялся на поворотах, и в какой-то момент я представил, как выскакиваю из машины по примеру ковбоев в вестернах, которые так часто смотрел вечерами папа. Но куда мне бежать? Где искать новую жизнь? Все эти лесные тропинки я исходил в свободное от школы время; какие-то из них приводили к белым гранитным скалам, какие-то – мчались вниз к запруде искусственного озера, и все же все они – и это особенно меня поражало, – петляя витиеватыми узорами, в конце концов возвращались в центр города. В «Мифах» я прочел об Ариадне и клубке красных ниток, с помощью которого она вывела Тесея из лабиринта и спасла его от мохнатых лап Минотавра. А в этом городе каждая тропинка приводила к обшарпанному торговому центру. В этом городе Минотавр сумел бы тебя найти.
Я уже знал, что прямых и простых путей из нашего города не существует. В ту ночь, когда меня разоблачили, когда отец выдвинул свой ультиматум, я, напряженно прислушиваясь к шагам родителей в соседней комнате, сидел в интернете. Проверил счет на кредитной карте и выяснил, что на нем почти нет доступных средств. Я спросил на одном форуме, как подать заявку на федеральную помощь студентам, но ответы показались мне чересчур сложными: нужно было заполнить слишком много анкет, поставить слишком много подписей, приложить слишком много усилий. На тот момент родители оплачивали бо́льшую часть моего образования, и я знал: если не смогу измениться, они перестанут платить.
Кроме того, сама мысль о том, чтобы уйти от родителей, присоединиться к гей-френдли-сообществам и вычеркнуть таким образом мать и отца из своей жизни, казалась мне
