удары о землю мягких лап… Она закричала что было силы, и ее услышали. Хозяйка вскочила с постели, бросилась во двор, где паслись гуси.
Гусей не было. Она схватила фонарь и вот разглядела у корней березы едва приметные во тьме серые перья — разбросанные перья, и нежный молодой пух, и кое-где кровь. Хозяйка выбежала за калитку. Мрачно, шумели деревья на свежем по-осеннему ветру, и чудилось, будто за каждым стволом притаился рыжий зверь, а в зубах у него бьется, роняя перья, красивая, птица.
Она увидела их на дороге, под мостом, где не просыхает озерцо. Шуршала вокруг озерца трава, ветер гнал по воде рябь. В середине сидели гусята. Они сбились так тесно, что казались окаменевшей от ужаса многоголовой птицей. Надо всеми головами возвышалась одна — крупная, с широким клювом, с площадочкой у лба, на которой вот-вот разрастется бугор, — голова Первенца. И не было среди них только серой, с клювом, как козырек школьной фуражки, головки Последыша…
Теперь Первенец уже взрослый гусь. У него есть подружка — доверчивая, кроткая гусыня.
Посмотрите на них, когда они идут вдвоем — впереди она, на невысоких ногах, с ласковым изгибом шеи, за нею он, чудо-птица, с крутой грудью, с горделиво поднятой бугристой головой, белоснежный, сверкающий на солнце так, что глазам больно смотреть. Знаете, что происходит, если к ним подойти? Она прилежно, ни о чем не беспокоясь, пощипывает траву. А он вытягивается во весь рост, угрожающе задирает клюв в небо, косит серым, с холодной голубизной, недобрым глазом. А иногда, открыв рот, показывая дрожащий язык, шипит, как разозлившаяся кошка. Это он оберегает свою подругу.
Поставьте в саду в жаркий день ведро воды. Они сейчас же подойдут; гусыня беспечно засунет в воду голову и шею по самые плечи, так, что ей ничего не видно вокруг. И ему хочется пить, но он не пьет. Пока она наслаждается, он стоит на страже, напряженно выпрямившись, словно вожак дикого стада. И только когда вы отойдете подальше и он будет уверен, что гусыне ничего не грозит, он попьет. Попьет и тут же, роняя с клюва светлые капли, зорко поглядит по сторонам.
Если гусыня уходит в хлев, в свой закуток, чтобы снести яйцо, он скучает. Он взволнованно ходит, на все лесничество кричит скрипучим голосом, и тогда кажется, что это у колодца крутят заржавевший ворот. Но вы ошибетесь, если подумаете, что он потерял гусыню и зовет ее. Нет, он просто тоскует, и это он охает и ноет, как человек, который не находит себе места. Он знает, где гусыня, — вот он перешагивает порог хлева, просовывает голову между досками закутка. Она лежит там, протянув по полу шею, и молча смотрит на него. Он что-то негромко говорит ей на своем гусином языке. Но она не двигается. Тогда он выходит во двор один и опять жалуется вслух.
Однажды гусыня заболела.
Она вырыла себе ямку в сыпучей дерновине под старой елью и там легла. Четыре дня не вставала она с земли, и все это время возле нее стоял гусак. Иногда он отходил и начинал звать ее за собой. Она поднималась, делала два шага, но, видно, сил у нее не хватало, и она ложилась снова. И он возвращался и застывал возле нее.
Говорят, если у лебедя умирает подруга, он умирает тоже. Наверное, так же случилось бы с гусаком: вряд ли он пережил бы свою гусыню. Но она выздоровела, и вот уже Хозяйка гонит их обоих со двора к речке, и Первенец старается гусыню пропустить вперед, чтобы хворостина досталась ему…
В прозрачном валдайском озере Нелюшка жил Щуренок. Ему еще не исполнилось года, но он имел уже грозную пасть и пристальный взгляд удава. А его стройное тело, как и у взрослых щук, на конце казалось куцым — будто ему не дали дорасти до самого узкого, слабого места, поспешив приставить хвост, чтобы Щуренок стал коренастым и крепким.
И все равно со своей золотой, с прозеленью, спиной и белым шелковым животом Щуренок, весь величиной с огрызок карандаша, выглядел необыкновенно милым. Поэтому его пока никто не боялся, разве что совсем пустяковая рыбья мелочь, — но кого не боится мелочь? Сам же он, по молодости лет, толком не понимал, что такое опасность, и жил чересчур беспечно. Правда, многие считали его рассудительным и уравновешенным, потому что он любил часами стоять под каким-нибудь уединенным листком и, уставившись в одну точку, задумчиво перебирать плавниками. Но эта привычка как раз и говорила о том, что он был натурой, склонной к пустой мечтательности.
Жизнь свою Щуренок начинал с самого раннего утра, с восходом солнца, даже немного раньше. Знаете ли вы, почему лучше всего рыба клюет на рассвете? Да потому, что восход солнца — это очень красивое зрелище, а рыбы не хуже других чувствуют красоту и чуть свет торопятся кверху полюбоваться на восход. Большинство, конечно, понимает, что в такое опасное время лучше сидеть дома, и те, кто поумнее, так и поступают, но, к счастью рыболовов, на свете еще очень много легкомысленных особ.
В этот день, едва опомнившись, не продрав как следует глаза — рыбы спят с открытыми глазами, однако, засыпая, они тоже не видят ничего, кроме снов, — так вот, пробудясь, Щуренок сделал легкое движение плавниками и высунулся из листвы. В чаще водорослей стояла ночь, но высоко над головой уже смутно вырисовывались большие черные круги. Это были листья кувшинок, лежащие на воде, и раз их можно было различить — значит, начинался рассвет. Щуренок наскоро, всухомятку, позавтракал — склевал немного зеленой плесени со стеблей, выхватил из ила чью-то сомнительной съедобности шкурку — и поспешил наверх.
Он всплыл и замер, приглядываясь. Тут собралась уйма народу, но ни язи, ни плотва, ни лещи — никто не смешивался в толпу. Каждый держался своей компании или в одиночку, потому что рыбья жизнь не то что человеческая и отношения здесь куда сложнее, чем между людьми. Мелочь сновала повсюду и шарахалась ото всех, уклейки держались подальше от окуней, плотва и голавли сторонились взрослых щук. Каждый поглядывал наверх, чтобы не прозевать восход, и еще зорче — друг на друга, чтобы не попасть один другому на зубок. Кроме того, все знали, что к самой поверхности воды подплывать опасно — не успеешь оглянуться, как очутишься
