переставляя ноги, иду к золотистому свету, мерцающему озеру и готов поклясться, что это слишком прекрасно для одной жизни, я должен расщепиться на несколько сущностей и распробовать оттенки вкуса этого мгновения, потому что, возможно, после приема у доктора никогда больше не испытаю ничего подобного; и я думаю: «Как же отблагодарить за этот дар? Как отблагодарить этих людей и Бога, которому они поклоняются, Бога, которому, кажется, до сих пор поклоняюсь я сам?»
Собака по кличке Дейзи, тяжело дыша, прошмыгивает мимо меня. Она поднимает голову; у нее влажные глаза. Мне трудно смотреть на ее искреннюю преданность. Я отворачиваюсь, благодаря ее за то, что она рядом со мной в темноте, а за нами свет, который словно готов выманить нас к окну и поднять в ночное небо над озером. «Как я откажусь от всего этого? – думаю я. – Сколько людей, которым я доверился, подвели меня к этому мгновению жизни. Возможно, впереди еще более прекрасные мгновения, стоит только вновь им довериться».
Наступает вторник. К доктору я не иду.
– Что-нибудь придумаем, – говорит мама.
И все. Я в замешательстве. Неужели родители больше ни на что не надеются, неужели это конец? Мы с мамой не разговариваем целую неделю. Ее молчание беспокоит меня.
Только спустя месяцы я пойму, какой надежный договор заключил с собой в ту рождественскую ночь, проведенную с семьей. Только спустя месяцы, просидев несколько часов на холодной каменной скамье в саду рядом с гуманитарным факультетом, а перед тем проблуждав в тумане по тропе, ведущей к озеру, и поглядев на собственное отражение на фоне лунного света и квадратного силуэта своей будущей альма-матер в безмятежной воде, я наконец осознал, на что готов пойти. Я возьму свою тощую плоть, и окрещу ее в ледяной воде, и вернусь в мокрой одежде, окоченевший, но всем телом ощутивший жизнь, и подставлю изможденную плоть под жгучие струи душа, и буду следить за каплей, спадающей с душевой насадки, и, клацая зубами, начну бормотать простейшую молитву, обращенную к Великому Целителю: Господи, сделай меня непорочным.
Выйдя из душа, я возьму мобильник и напишу маме, пробудив ее ото сна: «Я готов, – напишу я, – к доктору Джулии».
Спустя несколько дней после похода в кино с Чарльзом и Доминик мы с мамой сидели в приемной доктора Джулии.
– Чуть ли не в каждой клинике вижу подобные картины, – сказала мама. – Эта довольно симпатичная. – Она все говорила и говорила.
– А?
На стене висел репринт знаменитой фотореалистичной картины Роквелла: маленький мальчик стягивает штанишки перед доктором в белом халате; сквозь закрытые жалюзи на заднем плане проникает свет. Жест мальчика кажется простым и искренним и отражает ту беззаботную эпоху, которую столь умело запечатлевал Роквелл: минута страха перед облегчением, особенно трогательная, потому что боль незначительна и мигом забывается, о чем мальчуган узнает после пары визитов к врачу. Страх перед уколом в детстве испытывают многие, а потому он кажется смешным в той мере, в коей взрослых всегда забавляет детство и те его мгновения, которые, подобно пустому страху мальчика, нужно просто перерасти. Быстрый укольчик – и все кончено.
– Интересно, когда придет доктор Джулия? – спросила мама.
– Скоро, – тупо ответил я. – У нее всегда полно работы.
Я не знал, что еще сказать.
Доктор Джулия вечно казалась занятой: то просматривала медкарты, то сверялась с записями, то выписывала лекарства на квадратных белых листках, величественным жестом отрывая их от клейкой полоски в блокноте, – но делала эту часть работы так, словно она не приносила ей столько удовольствия, сколько приносило время, проведенное в обществе пациентов.
– Что ж, давайте сразу к делу, – сказала доктор Джулия, когда наконец вошла в кабинет, словно отмахнувшись от технической стороны своей жизни – дезинфицированной, полной профессионального жаргона, – чтобы, захлопнув дверь и хрустнув костяшками пальцев, засучить рукава, сесть на скрипучий табурет и, наклонившись, заглянуть в глаза людям, которые делали ее работу осмысленной; стать в это мгновение не просто доктором, но маленькой девочкой из Салема, штат Арканзас, которая привыкла рано просыпаться и кормить перед школой кур. Бывали мгновения, когда девочка и доктор появлялись одновременно, хотя случалось это нечасто. Она училась в том же колледже, что и я, и этот факт сыграл существенную роль в то утро, когда я решил соединить две свои жизни: студенческую и домашнюю.
– Что привело вас ко мне сегодня? – спросила доктор, будто ничего не знала, растянув рот в безмятежной улыбке деревенской девчонки, в то время как мама, в кружевах с ног до головы, сидела в противоположном углу кабинета, безуспешно пытаясь унять дрожь, которая охватила ее с того момента, как она узнала о моей сексуальной ориентации.
– Даже не знаю, с чего начать, – сказала мама, прижимая к груди сумочку, хотя прекрасно понимала с чего – с уродливой правды, позорного факта, запятнавшего нашу семью. Я знал, что они с доктором Джулией уже обсуждали мою ориентацию, что они дружат и что доктор хочет спасти маму от тяжелой участи быть матерью сына-гея на Юге, да еще и в строгой религиозной общине. Я понял это по тому, как они разговаривали друг с другом, какой поток сострадания изливался из их уст, заполняя комнату. Опустив голову, я уставился на пеструю плитку под своими болтающимися ногами. Мне казалось, подними я взгляд – и поток сострадания собьет меня с ног, а потому сидел и помалкивал.
– Давайте начнем с очевидного, – сказала доктор Джулия, – вы волнуетесь за сына.
Шорох. Шелест кружев. Тем утром мама зашла ко мне узнать, хорошо ли выглядит. Она стояла на пороге, похожая на снежную королеву в ледяном одеянии, ее грудь украшали несколько
