она поворачивается в мою сторону.
– Запишемся на новый сеанс? Может, на следующей неделе? – спрашивает она.
Она не может удержаться. В последнее время только и думает, что о приеме у доктора. Никто ничего не хочет с ней обсуждать, особенно отец. Но кто-то ведь должен обо всем позаботиться.
Я смотрю на ее туфли. Блестящие, черные, с прозрачными пластиковыми каблуками, внутри которых стоят мелкие Санта-Клаусы, а возле их крошечных ботинок – маленькие сугробы. При каждом шаге Санту, запертого в каблуке, окутывает миниатюрная буря. Ребята в начальной школе всегда гадали, в каком диковинном наряде она придет забирать меня после занятий в этот раз. Наденет красную ленту? Возьмет смешную сумочку в горошек? Я одновременно и гордился матерью, и стыдился ее, словно какая-то часть меня отражалась в этих броских нарядах.
– Доктор Джулия хочет проверить твой тестостерон.
– Ага, – киваю я. Не знаю, что еще сказать.
– Это быстро. Зато сразу что-то поймем.
– Хорошо, – говорю я.
Близнецы Санта-Клаусы смотрят на меня; возле их сапожек оседает снежок.
– Не забудь сказать преподавателю, что во вторник тебя не будет.
– Хорошо.
– Что такое, милый?
Один Санта приблизился.
– Ничего, – говорю я. – Просто странно как-то.
– Знаю, – говорит она. – Скоро все закончится.
Санта-Клаусы поворачиваются ко мне спиной, затерянные в разыгравшихся вновь бурях. Мама уходит на кухню – ее бледный кашемировый свитер белым огоньком мерцает в полумраке.
Я поворачиваюсь к коридору и к сверкающему в оконной раме озеру, похожему на завернутый в темную бумагу подарок, который так и ждет, чтобы его открыли. Бесценный, изящный, перевязанный мигающими огоньками. Возможно, это во мне говорит низкий уровень тестостерона. Возможно, после того как доктор Джулия приведет мои гормоны в норму, я не смогу больше любоваться этой красотой. Возможно, после приема у доктора Джулии я утрачу самые дорогие мне воспоминания, мгновения необыкновенной красоты. Возможно, такова малая плата за нормальную жизнь. Я стою в коридоре и стараюсь повысить уровень тестостерона силой мысли. Если бы я мог перестать думать… Положи левую руку ладонью вниз. А теперь поверни ладонью вверх. Только не проговаривай: «Повернуть левую руку». Я сжимаю руку в кулак и впиваюсь ногтями в мягкое озеро ладони, пока не начинаю задыхаться. Мне хочется пробить стену, оцарапать костяшки пальцев о древесину, пролить кровь, но я не могу. Я не могу заставить себя почувствовать то, чего не существует. Я могу лишь чувствовать то, чего чувствовать не желаю. Что я буду делать, когда не смогу больше притворяться? Заметят ли люди? Возможно, уровень тестостерона решит все проблемы, захватит мой разум, как не смогли его захватить ни медитация, ни молитва. Возможно, все исходит из тела.
Я вспоминаю вкус пресного хлеба на языке и отзывающиеся эхом слова в храме: «Вот тело Христово. Сие есть тело Мое. Сие творите в Мое воспоминание». Помню вкус виноградного сока, Кровь Христову, и страх, что сок превратится у меня в желудке в кровь – хотя баптисты не верят, что подобное возможно. Помню, как винил себя за то, что залюбовался близнецами Брюэр в переднем ряду, пока пил сок и слушал, как сотни зубов грызут пресный хлеб; а у Брюэров были такие великолепные, идеально вылепленные спины, что я не мог себя сдержать и сразу же после причастия бросился в туалет и заставил себя изрыгнуть Тело и Кровь Христову из страха, что, если я сохраню их внутри, меня настигнет наказание за богохульство. Плавающие кусочки плоти Христовой напомнили мне окровавленную плоть, которую я позже увидел на большом экране. То был знак, теперь я понимаю. Теперь я знаю, что тело управляет духом.
Именно тело Христово воплотило в мир Его мысли, а исчезновение самого тела убедило многих неверующих принять христианство. Из-за тела Дэвида я оказался на терапии. С отсутствия контакта с телом Хлои все и началось. Если бы я мог выстрогать из своего тела острое лезвие, я обуздал бы его власть, ту самую власть, которую я вновь ощутил во время просмотра «Страстей Христовых», ту самую, которую отец так хорошо использовал в своих проповедях. Все, что мне нужно, – это помощь доктора Джулии. Во мне пробуждается надежда. Я ощущаю тепло из кухни кожей, оно придает мне сил, толкает вперед.
Я по-прежнему стою в коридоре и смотрю, как рождественские огни танцуют на замерзшей глади озера. Откуда-то доносится Нэт Кинг Коул. Помню, как Доминик говорила мне, что ненавидит Нэта Кинга Коула: «У него такой безжизненный голос». Но я не согласен.
Я думаю о Чарльзе и Доминик, о том, что они поют праздники напролет где-то там, в доме, совсем не похожем на мой. Однажды Чарльз рассказал мне, как в стену его дома попала шальная пуля, едва не пробив насквозь, – он в эту секунду сидел на диване. Сантиметром дальше, и Чарльз не смог бы рассказать мне эту историю. Я размышляю о его боли, о том, через что ему пришлось пройти и откуда он пришел, и о том, где он теперь – выступает в театре при колледже. И неожиданно я чувствую прилив радости, потому что живу, мне тепло и хорошо с родными, несмотря на возникшую между нами неловкость с тех пор, как они узнали о моем недуге; несмотря на то что они обращаются со мной как с нелюбимым предметом семейного фарфора, они все же часть меня, и по моим венам пульсирует их кровь, пока я иду босиком по коридору и вслушиваюсь в их голоса за спиной – слова неразличимы, но то не слова злости, отвращения, жалости или любви, затаившиеся в глубине их глоток, – и поэтому я иду дальше, медленно
