громче и громче. Мои слова подхватило эхо, прокатившееся по пустым кварталам: «Пошел ты, пошел ты, пошел ты!»
Я вернулся в номер и согнулся пополам возле кровати – меня чуть не вырвало от истощения и страха. Да кто я такой? Кто этот человек, проклинающий Господа? И еще вопрос: кто Бог? Он покинул меня или просто никогда не существовал?
Пока я сидел, пытаясь успокоиться, то решил, что буду притворяться всю следующую неделю: стисну зубы и сделаю вид, что все хорошо. Терапия превращала меня в незнакомца; я хотел выйти отсюда с относительно невредимым сердцем. Логотип «Любви в действии» – вырезанное в треугольнике сердце – глазел на меня каждый день со страниц справочника, угрожая удалением этого самого органа. Но я опасался, что, придя в себя после операции, стану таким же, как Т. с его многочисленными кардиганами.
Одно я знал точно: надо действовать осторожно, чтобы не вызвать подозрения у наставников. Я понимал, что они сразу же проинформируют родителей и вынудят их перевести меня на более длительный курс лечения – от трех месяцев до года, а потом еще два года, пока я сам не превращусь в наставника, постоянно переживающего то прогресс, то регресс, пока окончательно не потеряю себя. В каком-то смысле блондин у административной стойки уже предупредил меня об этом. Листая список номеров в моем телефоне, он бросил на меня взгляд и сказал: «Надеюсь, вы настроены серьезно. Многие считают, что вы относитесь к лечению слишком легкомысленно». Не знаю, заметил ли он номер Марка, который я записал в контактах как «Марк Туалет», и сможет ли он использовать эту информацию позже как улику против меня. Но, похоже, сейчас это не имело никакого значения. Слова его я понял так: важно сохранить видимость, что за прошедшую неделю ничего не изменилось.
И когда Смид провел предобеденное занятие, посвященное теме «Авторитет и доверие», пока рассуждал о зле и заблуждениях самодостаточности и солнце окружало ореолом его седеющие светлые волосы, я кивал вместе со всеми, улыбался, изображал обеспокоенность на лице, будто бы размышлял над словами великого лидера. Когда меня попросили, я открыл страницу тридцать три в рабочей тетради по зависимости и читал про себя слова, которые Смид произносил вслух: «Мы твердо убеждены, что самодостаточность обеспечит нам безопасность и комфорт, к которым мы стремимся. Мы жаждем избежать боли, притупить ее». Я притворился, что согласен, что самодостаточность действительно лишь заведет в тупик, что лучше я доверю собственную жизнь авторитету и опыту наставников, а соответственно, и Богу, который не отвечал на мои молитвы с тех пор, как я сюда приехал. Я притворился, что не доверяю себе, все время повторяя в уме то самое «Пошел ты», особенно когда опасался, что слова Смида заставят меня снова себя ненавидеть, чего я с трудом избежал во время рукоположения отца. Я вел себя как верный последователь, но внутри сопротивлялся всему услышанному. Для вдохновения я вернулся мыслями в детство, но ту ненависть к себе, которую я там обнаружил, я никогда не воспринимал всерьез. Я вспомнил любовь, которая исходила из моей груди, когда я стоял на сцене в храме вместе с родителями.
– Мы учимся манипулировать, – говорил Смид, – мы учимся соблазнять и намеренно, в целях самозащиты, не бываем откровенны в отношениях с близкими.
Я оторвал глаза от тетради. В его устах эти слова не звучали глупо и безвкусно.
Лгать проще, когда веришь в собственную ложь.
– Как здесь душно, – сказала мама в тот вечер, закрывая за собой фанерную дверь.
Она прошла в угол, где стоял раскладной диван, на котором я спал. Я заметил в щелку двери ее смятую постель, что показалось мне странным: мама всегда заправляла кровать, а тут даже не удосужилась натянуть края белой простыни на матрас.
Я сидел в углу номера и изо всех сил старался придумать очередное греховное преступление, чтобы записать его в нравственный перечень. Было поздно, но я хотел закончить домашнюю работу, прежде чем мы закажем ужин; и хотя мне по-прежнему было больно препарировать каждый свой грех, я начал получать удовольствие от самого процесса письма, от простого движения ручки по бумаге. Буквы напоминали восточный орнамент и едва не выходили за поля страниц. Я старался вывести каждую строчку идеально, щурился до тех пор, пока слова не сливались в однотонный серый гобелен. Стандартные для ЛД фразы вроде «Мы страдаем от греховности этого мира, греховности нашей плоти и манипулятивных атак Сатаны…» я превратил в упражнение по чистописанию.
Мама села на диван и сложила руки на коленях, задумчиво кивая невидимому внутреннему собеседнику. Подводка вокруг ее глаз стерлась до тонкой полоски, кудри больше не спадали водопадом, а лежали на плечах инертными прядями. Какое-то время она ходила в солярий, чтобы скоротать часы ожидания, а сейчас перестала, но ее кожа до сих пор сохраняла тот смуглый оттенок, будто она заснула в чистом поле и даже не посмотрелась в зеркало, прежде чем вернуться в цивилизацию. Мама выглядела на десять лет старше, чем в день переезда в Мемфис.
– Папа спрашивал, как у нас дела, – произнесла она.
Только тут я заметил, что в руках она сжимает розовый мобильник. Видимо, только что разговаривала с отцом в гостиной.
– Я сказала, что все хорошо.
– Ага.
– У нас есть еще несколько дней, – произнесла она и взглянула на время в телефоне, дисплей которого загорелся в ее ладони белым светом.
Она не договорила, но я знал вторую часть предложения: «…чтобы вылечить тебя».
Я постучал механическим карандашом по желтым страницам блокнота. Сделал ползадания, но больше в голову ничего не приходило. Потом пытался вызвать в памяти какую-нибудь долгую сексуальную фантазию, которой
