Посошок, чтобы идти в магазин, уже искал под лавкой обувку и оттуда фыркнул сердито:
– Щепки! Валяются! Это лемех! Или гонт, иначе говоря.
– Для самовара, что ли?
Посошок только крякнул от возмущения.
– Сам ты самовар. А хвалился, что не дурак. Разве не слыхал такого - «крытый лемехом шатер»? То-то, что не слыхал. Такой дощечкой в старину кровлю крыли на теремах да купола на церквах. Ох, и красиво! Дощечка-то осиновая, под солнцем серебром играет.
Вот оно что! А ведь терем писателя Марусина под такой же кровлей. Надо же - золотые руки у дядьки Егорыча, а он посошки сшибает…
Сообщив мне про девятую сосну, Алешка лишь молча усмехнулся на мое недоумение. А потом сказал:
– Дим, я тебе после все объясню. Пойдем лучше погуляем. В чистое поле. Под девятой сосной.
Все это неспроста. Я даже не стал спрашивать, зачем нам девятая сосна - у нас и печки-то нет. Какое мне дело до всех этих загадок? Я у него на подхвате. Тылы обеспечиваю…
Бывший скотный - это длинное бетонное здание с выбитыми в окнах стеклами и с разобранной крышей. Раньше в нем выращивали маленьких телят до большого размера. А теперь в нем гулял сквозной ветер и нахально шныряли крысы. Большого размера.
За зданием, после полосы высоченного бурьяна, начиналась дорога в чистое поле. Вдоль нее, на одинаковом расстоянии, стояли стройные сосны - как телеграфные столбы. У девятой по счету сосны мы остановились. Огляделись.
В чистом поле было красиво. Раздолье такое. Светило солнце. В небе время от времени проплывали облака и пролетали птицы. И до самого леса колыхались разноцветные травы. А в дали чистого поля разметался огромный развесистый дуб, весь в обильной густой листве - залюбуешься.
Невдалеке от дороги стоял на одной ноге большой пестрый зонт. А под ним - мольберт на трех ногах и художник на двух; в рубашке навыпуск с закатанными рукавами и в белой детской панамке с вышитой на боку бабочкой.
Мы подошли поближе, стали у него за спиной.
– Можно посмотреть? - скромно попросил Алешка.
Художник обернулся и недовольно ответил:
– Вообще-то я не люблю показывать посторонним незавершенные работы.
– Ну и зря! - авторитетно заявил Алешка. - Посторонние зрители могут что-нибудь подсказать полезное. Пока еще не поздно. Пока вы еще не все испортили.
– Ну-ну, - усмехнулся художник (на двух ногах в панамке) и отступил от мольберта на шаг. - И что же ты подсказал бы?
Алешка со знанием дела осмотрел рисунок и тоном недовольного профессора пояснил:
– Плоско как-то у вас получилось. Вроде фотографии.
И очень верно он это сказал, мне тоже казалось, что этот этюд какой-то одномерный, нет у него глубины.
Скептический взгляд художника вдруг загорелся:
– А ведь ты прав, я тоже что-то такое чувствовал. А вот как исправить? - И он взглянул на Алешку уже не с недовольством, а с надеждой.
Что и говорить: умеет Алешка в доверие войти. И незаменимым стать.
Он еще раз внимательно осмотрел этюд, прищурился, что-то пробормотал. Отошел на шаг, приложил руку козырьком ко лбу, присел, заглянул сбоку. Сейчас еще и сзади осмотрит.
Нет, не стал. Этому артисту и так выпендрежа хватило.
– Я бы вот здесь, где дуб заветный, тень от облака пририсовал.
Художник сначала онемел, потом шлепнул себя в лоб, оставив на нем синее пятно краски, и воскликнул:
– Как же я сам не догадался!
«Что я говорил», - нарисовалось на Алешкиной мордахе.
Художник схватил палитру, стал смешивать на ней краски и быстрыми мазками наносить их на холст. И что-то приговаривать, даже напевать.
– Вот так! - удовлетворенно произнес он, отступив от мольберта. И опять повернулся к Алешке: - Что еще, коллега?
«Коллега» опять на секунду прищурился с умным видом и задумчиво произнес:
– Я бы дупло у дуба замазал, пусть поздоровее выглядит. И все чуточку сделал погрустнее.
– Вот еще! - не согласился художник. - Это зачем? Светит солнце. Синеет небо, зеленеет лес. Травы цветут и кустятся. Птички поют. Радостно.
И тут, я совсем этого не ожидал, Алешка рассердился:
– Вы же не фотограф! Живопись должна вызывать мысли и чувства!
– Вот я и вызываю! - огорошенный Алешкиным натиском, пытался растерянно оправдаться художник. - Чувство радости от красивого пейзажа.
– Ничего себе! А вы знаете, это мне дядя Леня говорил, что несколько лет назад по этому полю ходили комбайны, трудились люди. Колосилась золотая пшеница! А теперь колосятся только зеленые васильки…
– Голубые и синие, - машинально поправил его художник, заметно задумавшись. - Кто ж знал…
Но Алешка уже остыл. И даже сам немного смутился. А художник внимательно, с прищуром оглядел его и вдруг сказал:
– А давай я напишу твой портрет. И назову его «Юный философ». Или «Юный мыслитель».
– Обойдусь, - не очень вежливо отмахнулся Алешка. - Рисуйте ваши пейзажи. У вас хорошо получается.
– Верно? - обрадовался художник, будто его похвалил не малый пацан, а президент Академии художеств. - Тебе правда нравится? Ну, давайте знакомиться.
Мы назвались. И художник тоже:
– Аполлинарий Кузьмич. Можно просто - Поля. А фамилия… - тут он немного замялся: - А фамилия у меня довольно необычная. - И произнес так, будто у него неожиданно начался насморк и заложило нос: - Бревдо.
– Где бревно? - спросил Алешка.
– Какое бревно? - спросил я. - Почему?
– Вот… Я же говорил. Не бревно, а Бревдо!
И он рассказал, как его далекий предок по фамилии Бревнов, когда получал в полиции паспорт, из-за сильного в самом деле насморка так и произнес. Его так и записали.
– Вот и стали мы - Бревдо.
– Да, - Алешка искренне посочувствовал. - Трудно с такой фамилией.
– Еще как! - обрадовался художник сочувствию. - Как ни объясняешь, везде записывают - Бревно.
– Обидно. Тем более что вы совсем на бревно не похожи.
Это Алешка верно заметил. Художник Бревдо был больше всего похож на длинную худую жердь.
В общем, мы и с ним немного подружились. Проводили его до дома. Он показал, где живет, и пригласил нас заходить в любое время.
– А вы нам покажете свои работы? - спросил Алешка.
– С удовольствием! - расцвел художник. - Особенно если это вас интересует.
– Все-все покажете? - почему-то спросил Алешка. - И портреты?
– Портреты? Да у меня их очень мало. Хозяйку как-то написал. Отца Леонида. Да, еще этого… Как его? А, вспомнил. Мужичка одного местного. Посошком его кличут. Очень колоритная личность.
– А иконы вы не пишете? - вдруг спросил Алешка.
Художник как-то замялся и стал суетливо поправлять на плече собранный зонтик и мольберт.
– Иконы?… Да как-то, знаешь… А почему вдруг такой интерес?
– В церкви кража была, - спокойно пояснил Алешка. А художник, мне показалось, вздрогнул и немного побледнел. - Икону очень ценную украли. Вы бы нарисовали такую. Отец Леонид обрадовался бы.
– Ну… Это не так просто. Боюсь, у меня не получится.
– Жаль, - как-то жестко и холодно сказал Алешка. Повернулся, пошел и бросил через плечо: - До свиданья.
Ничего не понимаю! Зачем-то познакомился с ним, влез в доверие, подружился и так сердито и невежливо расстался.
Мне даже неловко стало. Я обернулся. Художник стоял в калитке и растерянно, я бы даже сказал - испуганно, смотрел нам вслед.
И тут я почему-то еще кое-что вспомнил. «Гони Полю в шею! И Леню тоже!»
Кого он имел в виду, этот писатель? Заполошную Полинку или художника Полю? А почему отца Леонида тоже нужно гнать, да еще в шею?
Надо сказать, что если я только задумался, то Лешке этого мало, он человек действия.
Причем немедленного.
Он достал из шкафчика оставшиеся с прошлого года краски и стал что-то быстро малевать.
– Это что? - спросил я.
– Этюд. «Портрет отца художника».
Я глянул ему через плечо. Этюд удался. Он представлял собой наш обеденный столик на кухне в московской квартире. Над столом вертикально стояла газета. А кто там, за газетой - не видно. Но догадаться нетрудно.
– Зачем тебе эта дразнилка? Папа обидится.
– А это не для него, он не узнает. Это я художнику Поле покажу, посоветоваться.
Ловкач, ничего не скажешь.
Алешка быстренько скатал готовый листок в трубку и шмыгнул за дверь.
Художник Поля под редкой фамилией Бревдо жил у одной старушки в стареньком домике. Снимал у нее комнату.
В этой комнате у него был творческий беспорядок. Повсюду стояли в разных банках разные кисти; везде, даже на стульях, валялись тюбики с красками, а по всем стенам были развешаны этюды. Пейзажи всякие. И у двери прислонилась целая стопка всяких холстов.
Поля Бревдо обрадовался Алешке и с удовольствием рассмотрел его творение. Улыбнулся и похвалил:
– Здорово схвачено. В стиле символизма.
– Я сейчас работаю над портретом мамы художника. В том же стиле. Пылесос, стиральная машина, сумки с продуктами в одном флаконе. То есть в одной кастрюле.
– Мама не обидится?
