Ним? Но вот Калеб, и он делает с Богом все что хочет; рисует очи Господни пара за парой, чтобы восхититься ими и перейти к следующей работе. Нет, нельзя приравнивать Бога Калеба к нашему. Впервые за долгое время я почувствовал необходимость встать на защиту отцовского Бога.
– Тебе не кажется, что ты должен стать достойным Господа, чтобы рисовать его? – сказал я. – Ты же гей.
Калеб щелкнул зажигалкой – табачная камера трубки вспыхнула, и в лучах солнца заструился дым.
– Чего тебе там вдолбили? Мол, Бог хочет, чтобы мы сидели кружком и восхваляли Его дни напролет? Да пошел он, если так. Уж лучше гореть в аду с интересными людьми.
– Откуда ты знаешь, что не создаешь Его по своему образу и подобию?
– Знаю.
Он глубоко вздохнул, задержал дыхание – и со стоном наслаждения выпустил дым. Запах был сильный, едкий и напоминал запах в глубине леса позади моего дома, где я бродил часами; запах мускуса.
– То, что я гей, не имеет никакого значения.
Позиция Калеба была опасной, почти такой же, как и та, о которой мне рассказала доктор Джулия, такой же, как и дым, наполнявший комнату и окутывавший меня. У меня и так от недосыпа кружилась голова, а теперь еще казалось, что дым проникает в щели моего мозга и клубится вокруг слов Калеба. Нужно было как-то защититься. Я, как и отец, верил, что ад существует. Я все еще верил, что буду вечность чувствовать, как огонь лижет мне кожу, если сейчас же не сверну с дороги, по которой иду. Я вспомнил о масонских сиротах, которые жили в этом кампусе, вспомнил, что их поглотило пламя, когда они меньше всего этого ждали. Если уж они не смогли избежать пламени, то не избежать и мне. Меня пугал дым марихуаны, словно символизировавший ад, и в ту минуту в исступлении я решил обратить Калеба. Можно ведь еще исправить ошибку, воспользоваться случаем и начать проповедовать. Еще не поздно. Маме больше не придется отмечать варианты ответов.
– А ты уверен, что не найдешь в своем сердце иного решения своих проблем? – спросил я. – Что, если ты ошибаешься?
– О господи, – вздохнул Калеб. – Симпатичные парни всегда сумасшедшие.
– Я просто интересуюсь.
– Мое сердце не существует отдельно от меня. – Он сделал еще одну затяжку. – Я – это просто я. Весь целиком. Понятно?
Я любовался им, всем целиком. Склонившись над столом, он походил на знак вопроса на фоне оранжевого солнца.
– Зачем Господь даровал мне способность чувствовать, если он не хочет, чтобы я чувствовал? Он что, садист?
– Мне пора, – сказал я, поднимаясь.
Слова Калеба гудели у меня в ушах. Я изо всех сил хотел верить ему, но боялся того, что может случиться, если все-таки поверю.
– Ну и что. Опоздай.
Несмотря на дерзость, на которую я решился этой ночью, я все еще оставался прилежным студентом. Меня пугала мысль опоздать на семинар, пугало, что профессор спросит остальных, где я. На семинар поэзии ходило всего десять человек, и мое отсутствие не осталось бы незамеченным.
– Побудь со мной, – сказал Калеб. – Тебя там ничему не научат, а стихотворение можешь написать прямо здесь.
Я подумал, что если не уйду прямо сейчас, то не смогу уйти никогда. Дым словно тянулся ко мне скрюченными пальцами, хватал меня за горло.
– Что? – спросил Калеб, выпуская клубок дыма и качая головой при виде того, как я мучаюсь в собственной коже.
Нет, я был не в силах его обратить. Я обречен.
Среда, 16 июня 2004 года
У меня не осталось фотографий с того дня. Ни с одного из тех дней. Целый год моей жизни утерян, незапечатлен. Мы с мамой шутим, что в тот год нас похитили инопланетяне. Год похитителей тел. Но правда заключалась в том, что мы уже тогда понимали: мы не захотим вспоминать о случившемся.
С фотографиями было бы проще все вспомнить. С фотографиями я бы заполнял пробелы в памяти, увидел бы в своей экс-гей-улыбке боль, которую испытывал. Остались только две фотографии – до и после. На первой стоит пухлощекий парнишка в рубашке «Томми Хилфигер» и джинсах, на вторых – истощенный человек-из-подполья в майке с рисунком «Зельды». Даже не представляю, смог бы я узнать парня на фотографиях между до и после.
На восьмой день в ЛД Смид рассказывал нам, как вернуть вытесненные воспоминания.
– Если вам трудно, начните с небольшого отрезка своей жизни. Постарайтесь связать этот отрезок с жизнью вашего отца. Вспомните момент, когда для вас обоих все изменилось. Порой для этого достаточно лишь секунды.
Мы сидели в общей комнате, как обычно, полукругом. В воздухе витал запах горелого кофе и карандашной стружки, слышалось нервное постукивание ластиков по страницам справочников. Вдалеке тикали часы, чего я раньше не замечал.
– Я хочу, чтобы вы сосредоточились, – сказал Смид. – Вспомните этот важный момент.
Я сидел напротив Д., который не смотрел в мою
