и исцеление», – процитировал Смид фразу из справочника.
То, что признание грехов должно быть публичным, подразумевалось само собой. В «Любви в действии» все работало по принципу «обнажи душу, и будешь спасен». Упражнение «Стул лжи» было совсем не сложным. Смид объяснил: представь перед собой отца и признайся во всех гневных чувствах, которые когда-либо к нему испытывал.
– Не подбирайте слова. Постарайтесь говорить искренне.
Я наблюдал, как Д. поддается чарам. Длинные пряди волос спадали ему на лоб, и он постоянно отбрасывал их назад, словно таким образом призывал в комнату живого отца. Потом он наклонился вперед, оперся локтями о колени и обхватил ладонями подбородок в позе сутулого мальчишки. Я представил, как он сидит в этой позе на диване в гостиной и читает фантастический роман.
– Хотите ему что-нибудь сказать? – спросил Смид.
Д. вновь отбросил волосы со лба и выпрямился. Казалось, он увидел путь, ведущий на следующую ступень; его взгляд смягчился, в глазах заблестели слезы. Он был в центре внимания. Смид стоял рядом, вперившись в «Стул лжи». Казалось, они одновременно увидели жестокого тирана.
– Папа, – начал Д., – я выучил наизусть все восемь «разгромных пассажей». Я изо всех сил старался стать хорошим христианином. Я поплатился за свои грехи и мучил себя, чтобы пройти до конца каждую ступень.
Смид кружил вокруг стульев, беспрерывно кивая, как будто обращался и к отцу, и к сыну одновременно. Самым важным здесь было поверить в вымысел, превратить отца в сосуд, полный боли и страха, вместо живого, сложного, дышащего существа, каким он был в действительности.
– …Человек, которого я хочу поцеловать больше всего на свете… – продолжал Д. В аудитории повисла тишина. Я едва дышал. Каждое новое слово обдавало нас жаром. Я не осмеливался смотреть в его сторону. – …То тепло, которое я чувствую в животе, когда приближаюсь к этому человеку; бесконечные вопросы, которые возникают у меня при чтении Писания. Теперь я понимаю. Все это – искушение, посланное дьяволом, чтобы смутить меня, поймать в сети зависимости.
– Аминь! – заорал Т. – Воистину!
Я слышал, как позади елозит С. Администратор-блондин подошел к правому краю сцены, не отрывая взгляда от невидимой трагедии.
– Азартные игры, алкоголизм, внебрачное сожительство, насилие – все это твои дары, папа. Но мне они больше не нужны. Я не принимаю их. Я бросаю твои дары и топчу их ногами.
И Д. рухнул на пол, захлебываясь от рыданий.
Смид подбежал к нему, положил одну руку ему на спину, а другую поднял в воздух и взмолился Господу, чтобы тот исцелил несчастного юношу. Через несколько секунд он проводил Д. к его месту. Я все еще боялся посмотреть на Д. Боялся, что, если подниму глаза, случится что-то страшное. Он готов был разорвать себя на части у меня на глазах, тогда как я изо всех сил пытался сдержаться и сохранить свою целостность. В следующий миг Смид жестом пригласил меня на сцену.
– Пришло время показать, что у вас на душе, – сказал он.
Он взял меня за локоть и повел к железному стулу. Сиденье было еще теплым. Я старался не смотреть на Д., который стоял на коленях у своего стула и трясся. Трудно было понять, действительно ли он переживает, или это лишь игра; и даже теперь, после того как перегорели предохранители и погас свет, я не верил до конца в его обращение, как и в обращение любого экс-гея.
– Вы видите своего отца? – спросил Смид, стоя позади меня.
Передо мной в лучах света вилась пыль, переливаясь там, где должен был сидеть мой отец. В потоках пыли я попытался вычленить отца, разглядеть его синий деловой костюм, черные с проседью волосы, расчесанные на пробор. Я постарался разбудить в себе ярость.
– Не спешите, – сказал Смид.
Всеобщее молчание давило на меня. Я ждал, что кто-нибудь нарушит его. Я вспомнил, как мы с папой играли в игру: каждый из нас загадывал число от одного до ста, а потом мы хором его называли. Каждый раз это были соседние числа – фокус, казавшийся чудом. Мне хотелось признаться перед всеми, что я никогда до конца не пойму отца, не смогу объяснить ему что-то очень важное, но что я люблю его несмотря ни на что.
Все молчали, и тогда я поднялся.
– Я не чувствую злости, – произнес я. – Почему я должен чувствовать злость?
На сцену выскочил блондин. Его лицо покраснело, руки сжались в кулаки.
– Ты целую неделю скрывал свои чувства, – налетел он. – Ты злишься, но не показываешь этого. Хоть ты и прячешь свою злость, мы все равно видим ее.
– Я не злюсь, – ровно ответил я. Я стоял на сцене, словно перед присяжными. Горячее солнце жгло спину. – Всё намного сложнее.
– Ничего не сложнее, – завелся блондин. Его лицо стало багровым. – Это ты все усложняешь. Ты злишься, потому что отец не принял тебя таким, какой ты есть. Тебе придется смириться с этим. Тебе следует накричать на него и открыть свои истинные чувства.
– Не собираюсь я ни на кого кричать, – сказал я, изо всех сил стараясь не показывать волнения.
– Тебя трясет! – заревел парень. – Всем видно, как ты злишься.
Я не заплачу, они не заставят меня плакать. Я не сводил взгляда с выхода из аудитории и старался не поворачиваться
