Ваня остановился, оглянулся беспомощно по сторонам и увидал ныряющий в сугробах, несущийся прочь от этого места темный ком: это Офониха бежала домой после сделанного ею доноса на сына соседки, который еще совсем недавно дневал и ночевал в ее избе. И ничем не омрачилась после этого ее душа. Она и дома всем рассказала о своем поступке и встретила одобрение домашних и иных пришедших на скорый слух деревенских богатинок: «Так-де ему и надо, Ваньке, краснопузому». И отец Илларион возбужденно гомонил среди них: «Тако, тако! Наказать, сугубо взыскать богомерзейшего отступника Ваньку, да под розгами и подпустить ему: „Ладно ли тебе, чадо? Бога-то не вспомнил ли? Ну-ко давай-ко, вспоминай“. Вспомнит, вспомнит, увидите, запросит сей отрок у мира пощады и покаяния…»
А Ваня тем временем сидел в амбаре большого дома деревенского богатея Ромкина, где размещался штаб белогвардейского отряда, и ждал решения своей участи. Вместе с ним сидел там еще колчаковский солдат, арестованный за кражу валенок из обозной повозки. Вор сначала заинтересовался соседом, спросил, нет ли еды и курева; умяв же ковригу сунутого матерью Ване на дорогу хлеба, сыто отдулся и рассказал о своем преступлении. На вопрос, какого ждет наказания, ответил вяло:
— Шомполков, поди-ко, пожалуют. Ну, да я уж бит. Как-нибудь, бог даст… Сам-то кто, в чем виновен?
— Ни в чем я не виновен. У тятьки с мамкой гостил, да и схватили.
— Тады сиди спокойно. Ежли не расстреляют, так выпустят, — ухмыльнулся солдат.
— А почему ни о чем не спрашивают? — забеспокоился Ваня. — Сколь мне можно здесь сидеть? Поди-ко, уж день настал, а я все сижу да посиживаю!
— Обожди, не торопись. Господа офицеры с утрева кофий да какаву попивают. Дойдет твоя очередь!
В амбаре было холодно, почти так же, как в конюшне у Игрени. Ванюшка чакал зубами, совал ладони в рукава, пытаясь согреться.
Не согрелся, задремал от усталости и отчаяния и почти сразу был позван в избу конвойным солдатом. Его провели по длинненькому, похожему на сени коридорчику между большой печью и стеной. Ваня думал, что окажется в комнате, где Ромкины устраивали совместные трапезы, однако солдат велел подниматься на второй этаж, и там он оказался в обширной горнице. В ней за столом сидели, о чем-то переговариваясь, два офицера — подпоручик и штабс-капитан. Знаки различия белогвардейской армии Ваня знал хорошо.
— Подойди к столу, голубчик, — сказал штабс-капитан, отпустив конвойного. Он был значительно старше подпоручика, рыхл и голубоглаз, со вздернутым носом, и китель на нем сидел мешковато, как-то не шибко по-военному. Встретишь такого где-нибудь ненароком и подумаешь: добрецкий дядька! — Как тебя зовут, говоришь? Ну, молчи, молчи, я все равно знаю. Иван, верно? Имя-то какое хорошее, самое русское.
Хмурый, чернявый, подтянутый подпоручик неопределенно кивнул, дрыгнул ногой в тонком блестящем сапоге, ударив носком по ножке стола.
— А кто же тебя, истинно русского мужичка, учит, что надо революцию непременно делать? Господ свергать? В расположении войск крутиться?
— Ни по чему я не крутился.
— Ну вот, еще и лжешь.
Вдруг дикий вопль раздался под окнами избы. Толстяк поморщился, а подпоручик встал, глянул:
— Это, Евгений Павлович, Федоркина порют.
— Так драли бы его где-нибудь на огороде, что ли. А то нашли место — прямо перед штабом!
— Нет, клянусь честью, это-то как раз и не плохо. Вид публично наказуемого устрашает. Не воруй! Демонстрация, демонстрация нужна, демонстрация! — Офицер так взглянул на Ваню, что тот съежился, и на лбу выступил мелкий пот.
«Ой, сколь страховидный! Всех бы, поди, убил», — подумал он. И вслух заканючил жалобно:
— Отпустите меня, дяденьки-и… Не знаю никого, ничего…
— Лжешь, лжешь, голубчик, — штабс-капитан опять скривился от донесшегося с улицы неистового воя. — Нам доподлинно известно, что ты служил у красных, причем добровольно, а не по мобилизации. Впрочем, какая может быть мобилизация для мальчишки? Ну, это неважно. Так вот: одного факта твоей службы у большевиков достаточно, чтобы расстрелять тебя без суда и следствия.
Крики внезапно прекратились, и наступила тишина. За окнами стоял ясный, солнечный морозный день.
«На лыжах бы сейчас», — мелькнуло в голове у Вани.
— Но если ты сейчас подробно ответишь на некоторые наши вопросы насчет твоей службы в Красной Армии, а после публично раскаешься перед своими земляками в совершенном преступлении, мы, так сказать… сможем смягчить наказание…
— Какие еще вопросы?
— Ну вот, молодец. Вопросов у нас будет много: к какой части относишься, кто тебе дал задание, какое, круг командиров, с которыми общался… Не молчи, не молчи, это тебе не на пользу. Может быть, ты дал им какую-то присягу, или клятву, или вообще какое-нибудь слово, и теперь боишься его нарушить? Стойкость и верность слову — качество, конечно, отменное, но имей в виду, что любая клятва относительно тех, кто тебя послал, — пустой звук. Ибо однажды они уже преступили присягу, данную богу и царю. Значит, кем мы можем их считать? Христопродавцы, клятвопреступники — вот и все слова…
Заржали кони, загикали люди под окнами: видно, шел обоз. Эх, завалиться бы на дровенки, на мягкую соломку…
— Врете вы все! — сказал Ваня. — Все вы врете.
— Так-так-та-ак! — удивленно вскинул руками штабс-капитан. — Что же это мы врем? Интере-эсно! Просим пояснить.
— Никакие они не клятвопреступники, вот! И никого они не продали, дяденьки!
Пронзительные глаза подпоручика снова уперлись в Ваню, а штабс-капитан воскликнул:
— Вот они, наши мужички! Мы-то думали, он после нашего разговора со Христом побежит в свою избенку — сеять и жать хлеб, кормить коровку, молиться о властях предержащих, а он…
— Что говорить, Евгений Павлович! Долиберальничались мы с ними. Мало драли в свое время, надо было больше драть, мало Столыпин за пожары в усадьбах вешал, надо было больше вешать.
— Нет, вы обождите! — Ване кровь бросилась в лицо, и порозовело в глазах. — Только, видать, и знаете — драть да вешать! А мужик на вас за это работай — со Христом, да? Коровку корми? Да еще на своих богатинок гни шею? Ладно, если до весны хлебушка-то хватит! А нет — опять иди Ромкину в ноги кланяться. Он даст, у него много. Да только за хлеб-от за этот сколь на него робить надо! Разве ж это правильная была власть? Чего мужику за нее молиться-то?
— Э, да ты, братец, еще и агитатор? Не могу стерпеть, надо поучить тебя…
Штабс-капитан вскочил со стула и, кряхтя, кинулся к Ване. Мальчик отскочил к двери, толкнулся в нее, но она оказалась закрыта. Подбежавший подпоручик завернул ему за спину руки, а толстяк, ухватив мясистой сильной рукой Ванино ухо, скрутил его. Ваня зажмурился — так велика была боль. Что-то треснуло — и сразу стало жарко, торкнуло в виски, и только тогда он закричал.
Штабс-капитан будто опомнился от этого крика, сразу отпустил ухо, поглядел брезгливо на обрызганные кровью пальцы, достал платок и стал аккуратно вытирать их.
— Пойду я, Сергей, — сказал он устало и подавленно. — Что-то… нехорошо мне стало. А этого малолетнего Робеспьера возьмите уж на себя. Только я прошу — без этих ваших пытошных методов. Мы ведь не Шешковские, не Малюты Скуратовы.
— Полагай — решим все без формальностей, по законам военного времени? — спросил подпоручик за Ваниной спиной.
— Да, разумеется, голубчик! Составьте такую небольшую бумагу… для отчета. Я подпишу.
Когда за ним закрылась дверь, подпоручик громко выругался, гаркнул:
— Либерал! Долиберальничались, просадили Россию. Ручки боится запачкать!
Потом он бил Ваню. Устал, вытащил за шиворот в сенки, бросил на стылый пол, сказал часовому:
— На место его!
Тот — пожилой, усатый — сел перед мальчиком на корточки:
— Ах, вашбродь, вашбродь… Ну, вставай ино, малой, потихоньку… Вот так… вот так…
Обнял мальчика, потащил по сенкам. Ваня мутно видел, как навстречу им попались братья Ромкины, друзья по детским делам. Они куда-то торопились, разговаривали и вдруг быстро, как мышата, метнулись вбок и припали к стене. Лица у них были испуганные. Конвоир проволок Ваню мимо них.
Возле открытой двери в амбар сидел на чурбаке только выпущенный оттуда вор-солдат, тот самый, что сказал Ване утром: «Ежли не расстреляют, так отпустят». Солдат постанывал от боли; при виде мальчика он охнул, хлопнул руками по коленям и заплакал. Конвоир согнал его с чурбака:
— Ступай отсель, Федоркин. Получил свое и иди, не мути людей.
Солдат убрел, стеная, волоча за собой холщовый мешок. А Ваню конвоир ввел в амбар, посадил возле стены, достал из кармана маленький, облепленный табачными крошками кусок сахара:
— На, пососи хоть чуток, легче станет.
