отвести меня в кровать, но я не пошевелилась.
– Ох, деточка моя, – сказала она, заметив грязную раковину. – Тебе надо скорее лечь – станет лучше. Принесу тебе стакан воды.
Я не двигалась и ничего не отвечала, мечтая, чтобы она поскорее оставила меня в покое. Она вернулась и поставила стакан рядом со мной на пол, потому что я отказалась его брать. Вернувшись в следующий раз, она принесла банку «Комета» и тряпку. После всего случившегося она собиралась помыть раковину, убрать за мной. И тут я не выдержала. Я смотрела, как она входит в ванную с этой зеленой банкой, видела покрасневшие от слез глаза и подол ее ночной рубашки, выбившийся из-под халата, сгорбившуюся над раковиной спину, а потом наблюдала, как она, только что потерявшая сына и невестку, бабушка воровки, целующейся с другими девчонками, о чем она даже не подозревала, – убирала за мной грязь желтой тряпкой и пахучей жидкостью, тотчас окутавшей нас обеих химическим ароматом мяты. И я зарыдала.
Услышав, что я плачу наконец-то без всякого притворства, она опустилась на пол, что было не так-то легко, учитывая больные суставы, положила мою голову себе на колени и тоже заплакала, поглаживая мои волосы, а я совсем лишилась сил и не могла сказать ей, что ничего этого не заслуживаю.
* * *
До похорон, сначала с матерью, а потом и сама, Ирен несколько раз подходила к нашему крыльцу и просила позвать меня, но я не хотела, и тетя Рут говорила, что я только задремала. Соседи нас по-прежнему не забывали, и я понимала, что, как бы я ни избегала Ирен, это лишь вопрос времени – рано или поздно она тоже обязательно что-то мне пришлет. Так оно и вышло. В тот день я получила большой букет подсолнухов, печенье и открытку, подписанную всеми пловцами из моей команды. Тед, наверное, пустил открытку по рукам сразу после тренировки, потому что она была вся в кляксах там, где ребята хватали ее мокрыми пальцами. Кто-то написал «Соболезную», но остальные просто вывели свои имена. Интересно, что бы я написала, стой я там после тренировки, вся мокрая, с полотенцем на бедрах, жуя батончик гранолы и дожидаясь своей очереди подписать открытку девчонке, которая потеряла обоих родителей? Наверное, тоже только имя.
Все, что нам передавали, тетя Рут складывала на обеденный стол в столовой, но даже после того, как он был полностью разложен, места не хватало. Тогда она начала ставить подношения куда придется. Внизу пахло как в цветочном магазине. И от жары – ставни на окнах были закрыты – аромат всех этих бесконечных роз, ирисов и гвоздик становился таким тяжелым, словно кто-то открыл газ. Я старалась не дышать.
Букет розовых, чуть раскрывших бутоны роз вместе с конвертом, на котором значилось «Для Кэм», лежал на деревянном буфете. Лак на нем был свежий, отец только недавно его заново отделал. То, что конверт от Ирен, я могла сказать, не глядя на подпись. Я это чувствовала. Поэтому отцепила его от букета и поднялась к себе. Двери были закрыты, и в комнате сделалось невыносимо жарко; невесомая открытка тяжелым камнем лежала у меня на коленях, и я чувствовала, что мое прегрешение ничуть не меньше, чем если бы рядом со мной на кровати сидела Ирен.
На открытке было изображено ночное небо с россыпью звезд, а внутри говорилось, что наши воспоминания – это звезды, которые рассеивают мрак горя. Сразу стало понятно, что выбирала ее мама. Но внизу я увидела приписку и узнала почерк Ирен:
Кэм, жаль, что ты не вышла ко мне и не ответила, когда я звонила. Жаль, что я не могу зайти поговорить с тобой, вместо того чтобы писать эти строчки. И больше всего мне жаль, что приходится отправлять тебе открытку по такому поводу. Мне очень грустно, и я тебя люблю.
Она не подписалась, но мне это даже понравилось.
От этих ее слов кровь бросилась мне в лицо; я перечитывала их снова и снова, пока голова не начала кружиться. Я водила пальцем по буквам, складывавшимся в «я тебя люблю», и мне было стыдно. Со мной точно что-то не так, раз я не могу успокоиться даже сейчас, потеряв родителей. Я похоронила открытку на самом дне мусорного бака за домом, под кучей уже гниющих запеканок, принесенных нам в утешение соседями. Крышка бака так раскалилась, что я обожгла большой палец – внутри была словно духовка, и воняло оттуда страшно. Мне сразу полегчало, но я и без открытки помнила каждое слово, написанное Ирен.
Бабули с тетей Рут не было дома. Они метались между похоронным бюро и церковью, столько всего еще надо было успеть. Хоть я и отказалась пойти с ними, так уж вышло, что этот вечер я тоже посвятила подготовке к похоронам, только на свой лад. Перво-наперво я перетащила телик с видеомагнитофоном из родительской спальни, где теперь обитала тетя Рут, к себе. Понятно, разрешения я ни у кого не спрашивала. Да и кто бы стал мне запрещать? Лестница у нас крутая, поэтому работка оказалась нелегкая: пожалуй, за все последние дни я так не напрягалась ни разу. Начнем с того, что чертов видик, покрытый ровным слоем пыли, чуть не выскользнул у меня из рук. К тому же, пока я с трудом волокла телевизор вверх, останавливаясь на каждой ступеньке, чтобы немножко перевести дух, его острые углы впивались мне то в живот, то в пах.
Когда наконец я взгромоздила телевизор с магнитофоном на комод и все было готово – провода соединены, вилка засунута в розетку, – я вернулась в родительскую спальню и нырнула в нижний ящик комода, где аккуратными стопками были сложены папины белые трусы и черные носки с золотым мыском. В глубине ящика лежали свернутые в тугую трубочку купюры – десятки и двадцатки, – и, хотя в доме никого не было, я все равно тут же сунула добычу за пазуху, подальше от любопытных глаз. А потом взяла кое-что еще. Одну очень дорогую вещь. Фотографию в оловянной рамке, которая всегда стояла у них на крышке комода, заставленной в основном моими снимками.
С фотографии мне широко улыбалась девочка лет двенадцати в коротких шортах. У нее была стрижка «паж» и острые коленки. Солнце словно бы выхватило ее фигурку из гущи деревьев, которые ее окружали. Это была мама. Я знала историю этой фотографии, сколько себя помнила. Дедушка Уинтон сделал снимок семнадцатого августа 1959 года на том самом месте, которое меньше чем через
