но сил проверять каждую комнату нет, так что я сразу направляюсь в кладовку. Там на самой нижней полке остались банка томатного сока, банка горошка, банка супа и стеклянная банка с чатни. Не совсем то, что мечтаешь найти в кладовке, умирая от голода во время войны, но все же еда. Пробиваю дырку в жестянке с соком и протягиваю Пайпер. Она жадно пьет, а потом передает банку обратно.
Постепенно рассветает, и мы тихонечко, измученные и израненные, пробираемся в овчарню.
Тысячи, сотни тысяч, миллионы мест в Англии, возможно, не затронуты войной. Наверняка есть такие медвежьи углы, куда и в мирное время народ не заглядывает — незачем. Дно озера, вершина дерева, далекий луг. Такие места просто не замечают, их проскакивают, даже не потрудившись испоганить.
Овчарня — одно из таких мест. Уже почти октябрь, но на деревьях еще полно листвы, так что с дороги ее не видно. У меня кровь в жилах стынет, пока мы пробираемся по заросшей тропе. А вдруг овчарни уже нет?
Вот она, на месте, несмотря на смерть, эпидемии, несчастья, печаль и всевозможные потери. Внутри — повезло наконец — ничего не тронуто. Никто сюда не заглядывал с той ночи, когда мы — тысячу лет назад — тут спали, такие счастливые, все вместе.
Как удачно — мы тогда поленились перетаскивать вещи обратно домой. Одеяла еще лежат на сене, и кое-какую одежду мальчишки оставили — майки и запасные джинсы и носки, их надевали в том мире, в котором майку носят один день, а на следующий переодеваются в чистую.
Я совершенно без сил, но все равно говорю Пайпер, не хочу больше пахнуть вчерашним. Под тусклым, еле видным солнышком отмываюсь ледяной водой из жестяного корыта, надеваю джинсы Эдмунда, его майку. В них и намека не осталось на его запах, но все равно так лучше — в его одежде. На заношенный свитер, в котором все эти дни ходила, даже смотреть не могу. Новая одежда чуток залежалая, но, когда я забираюсь под шерстяное одеяло и устраиваюсь рядом с Пайпер, кажется, что тут чисто и безопасно. А главное, мы дома.
В ту ночь я сплю мертвым сном без сновидений.
Можно бы пожить и в большом доме, но мы остаемся тут.
Большой дом слишком близко к дороге, а может, мы просто чуток одичали — нормальный дом теперь не для нас. Что гадать почему, но мы остались в овчарне. Проспали три дня подряд, просыпаясь только поесть, попить и пописать в кустиках.
Выспались, подъели все запасы. Думаем, как развести огонь и добыть еду. Тут я вспоминаю о корзинке, которую Айзек принес в овчарню, мы ее еще от Пайпер прятали. Пять месяцев тому назад — или пять лет.
Даже в самые ужасные моменты мне в голову не приходило молиться, а тут — приперло.
Лишь бы мыши не нашли наши запасы. Лишь бы не все протухло на летней жаре. Я молюсь всем богам, в которых никогда в жизни не верила, — пусть только хватит еды для Пайпер, ну, может быть, немножечко останется и для меня.
Похоже, я теперь уверовала.
Сыр засох и заплесневел по краям, но не испортился. Сколько же тут сыра! Кекс с изюмом в жестянке — как новенький. Яблочный сок забродил, но пить можно. Сушеные абрикосы — просто замечательные. И огромная плитка шоколада в оберточной бумаге. Протухшую ветчину приходится выбросить, запах у нее такой же тошнотворный, как там, на ферме.
Ясные октябрьские ночи сменяются ясными октябрьскими днями, в овчарне холодновато, но снаружи к полудню становится довольно приятно — Пайпер говорит, земля еще хранит летнее тепло. Мы кладем одеяла с южной стороны овчарни и сидим, прислонившись к теплой каменной стене, как две пожилые дамы, попивая забродивший яблочный сок, разбавленный дождевой водой, чтобы на подольше хватило. Засовываем в рот малюсенькие кусочки сыра и кекса, стараемся жевать помедленнее, иначе желудок взбунтуется от нормальной еды. Все равно, еда кажется слишком сытной, и в животе бурчит. Остается только сидеть, не шевелясь, пусть маленькие глоточки еды и питья, тишина и покой знакомого окружения возродят и душу, и тело.
Проходит несколько дней. Мы еще с вечера приняли решение наутро сходить в большой дом, посмотреть, нет ли чего полезного. Похоже, что к нам потихоньку возвращается человеческий облик.
Просыпаюсь посреди ночи. Внизу что-то шуршит. Первая мысль — Эдмунд! Вторая — ну все, опять началось. Третья — наверно, крыса, надо проверить, надежно ли спрятана еда. Но звук такой знакомый-знакомый. Сажусь резко. Пайпер тоже не спит, глаза широко раскрыты. Улыбается — первый раз за все эти дни. Свистит тихонечко, в ответ раздается тявканье. Я чуть не расхохоталась — долго же до меня доходит! Это Джет.
Мы кубарем скатываемся вниз. Он исхудал, шерсть свалялась, но, кажется, здоров. Безумно счастлив, что мы тут. Валится, как щенок, на спину, задрав лапы, и извивается всем телом в щенячьем восторге. А мы его гладим, и обнимаем, и целуем, и повторяем, как по нему соскучились.
Пусть Пайпер с ним играет, а я пойду достану сыра и кекса. Мы кормим пса медленно, но пользы от этого никакой, он глотает еду стремительно, жевать не успевает. Нам еще долго жить на этих запасах, а то бы все ему скормила — такой он оголодавший.
Заснуть сразу не получается, хочется, чтобы Джет был все время рядом. Мы затаскиваем его на сеновал — он не в большом от этого восторге. В конце концов все угомонились — Джет устраивается чуть в сторонке от Пайпер, а она его за переднюю лапу держит. На всякий случай. Я рядом, Пайпер за переднюю лапу держу. На всякий случай. Так и засыпаем.
Вернуться в дом не так легко — для этого нужны все физические и душевные силы, а у нас их совсем мало. Я уже приготовилась к худшему. Но все оказывается не так уж плохо. Хотя дом, конечно, полностью разорен, и это что-то вроде последнего удара под дых.
Свет и телефон, естественно, не работают. Ни посланий, ни записок, ничего, что бы помогло найти Эдмунда и Айзека, но, с другой стороны, стекла не разбиты и стены дерьмом ради куражу не вымазаны. Почти вся мебель снесена в сарай, а все остальное раскидано по углам или перевернуто. Куча битой посуды повсюду, а та, что не разбита, — грязная донельзя, объедки присохли. Туалеты полным полны, грязь и глина на
