Пепел Клааса - Михаил Самуилович Агурский

Михаил Агурский

Часть того, о чем здесь написано, я знаю только со слов Мелика. Он любил рассказывать, делал это очень заразитель­но, жестикулировал, сам первый смеялся, всегда увлекал тех, кто его слушал. Теперь мне уже начинает казаться, что даже в детстве мы были рядом, что все наши воспоминания общие. На многое я смотрела, да отчасти и сейчас продолжаю смот­реть его глазами.

Когда мы поженились, Мелик переехал к нам на Даев. Я жила вместе с мамой и сестрой в небольшой комнате в ком­мунальной квартире. Наша кровать была отгорожена шкафом — дышать в этом углу было нечем. Потом родилась Татка, и мы ломали голову, куда втиснуть кроватку.

Я читаю эту книгу и возвращаюсь в ту прежнюю, навсегда ушедшую жизнь. Я опять мысленно прохожу по Сретенке и заворачиваю в Даев, иду по Арбату, смотрю из окна нашего дома в Беляево. Я вижу лица людей, которые нас когда-то окружали, слышу их голоса.

Конечно, я все время за Мелика очень боялась. Страшно подумать, что было бы, если бы нас не выпустили.

Конец этой книги — начало нашей новой израильской жизни. Когда мы садились в самолет, Мелик был, как всегда, полон самых разнообразных планов и радужных надежд. При всей своей информированности многого он тогда не пред­ставлял. Какое напряжение сил потребовалось от нас! Сколь­ко предстояло сделать через не могу! Впрочем, Мелик добил­ся всего, чего хотел: он защитил во Франции диссертацию, стал профессором Еврейского университета в Иерусалиме, написал несколько книг, он объездил весь мир, у него было международное признание.

У Мелика было много друзей, его любили и уважали — хотя далеко, конечно, не все: для этого он был слишком яр­ким человеком, всегда плыл против течения, говорил и пи­сал вещи, которые могли раздражать (и раздражали! еще как раздражали!) очень многих. Он был историком и одновре­менно политическим аналитиком, умел понимать прошлое и заглядывать в будущее. Его прогнозы почти всегда оправды­вались — эго просто поразительно! Столько лет прошло, а я ловлю себя на мысли, что хочу спросить после очередного политического события: ну, и что теперь будет?

В этой книге отчетливо звучит его голос, его интонация. Это не только я так думаю — так говорят многие, кто читал рукопись. Мелик очень хотел, чтобы его книга была опубли­кована. Уж не знаю, важно ли для него это сейчас, совсем не уверена. Но для меня это важно.

Я рада, что рукопись наконец стала книгой.

И я очень благодарна всем тем, кто принял участие в ее подготовке к печати.

Вера Агурская

Рукопись автобиографии «Пепел Клааса», над которой Михаил Агурский работал в течение многих лет, время от времени возвращаясь к ней, в силу разных причин так и не была подготовлена им к печати.

Рукопись состоит из двух частей (эта двухчастность вос­произведена и в книге) или, лучше сказать, из двух рукопи­сей. Одна из них представляет собой компьютерную распе­чатку с немногочисленными правками автора. Вторая — маши­нописный текст, исчерканный автором вдоль и поперек.

По-видимому, общее направление работы состояло в изъ­ятии из первоначального (недоступного публикатору) тек­ста эпизодов, которые Михаил Агурский счел излишними. Во всяком случае, один из героев этой книги — Исай (Саня) Авербух — рассказывал мне, что Михаил Агурский читал ему свои воспоминания, причем он говорил об эпизоде, отсутство­вавшем в рукописи.

Книга Михаила Агурского несвободна от отдельных фак­тических неточностей. В ряде мест они не исправлены — пища для будущих комментаторов.

Михаил Агурский предполагал написать еще одну книгу (по-видимому, с тем же названием, но с иным подзаголовком) — о своей жизни в Израиле. Эта вторая книга так и не бы­ла написана. Хотя не исключена возможность, что, находясь где-то среди его бумаг, она просто недоступна.

Нельзя с уверенностью сказать, как отнесся бы Михаил Агурский к своей книге в том виде, в котором она опубли­кована. Возможно, он предпочел бы снять некоторые ха­рактеристики и эпизоды. Возможно, напротив, он восстано­вил бы то, что вычеркнуто, и даже дополнил бы книгу — отпали препятствующие политические обстоятельства в Рос­сии, ограничивающие обстоятельства земной жизни потеряли над ним власть. Возможно, он счел бы нецелесообразным публикацию «русской» части книги без «израильской». Обо всем этом можно только гадать. А авторская воля, увы, со­крыта от нас.

Хочется надеяться, что это издание не будет последним. Что обнаружатся новые варианты рукописей. Что коммен­таторы, историки и заинтересованные участники описанных в книге Михаила Агурского событий создадут для последую­щих изданий новый контекст.

Михаил Горелик

Отец мой Самуил Агурский происходил из нищей семьи. Родился он в Гродно в 1884 году. Когда-то это был большой еврейский центр. Из-за того, что Гродно после революции вплоть до 1939 года был частью Польши, а затем оказался на самой границе с Германией, никто почти из местных евреев не смог бежать, так что мне не суждено узнать, оставались ли там родственники с отцовской стороны.

Дедушка Хаим отслужил полный срок солдатской службы в царской армии, что не принесло ему никаких преимуществ. Он даже не воспользовался этим для того, чтобы покинуть черту оседлости, на что имел формальную льготу. Он не имел образования и ремесла. После армии он нанялся грузчиком на бумажную фабрику Шерешевского.

Отец до двенадцатилетнего возраста учился в хедере — светское ученье в его семье почетом не пользовалось. Роди­тели запрещали ему читать и даже били за это. После хедера отец пошел работать на весьма странную работу — крутиль­щиком колеса у веревочника, заменяя собой современный электродвигатель. Работал он по 15-16 часов в сутки, получая за это пятнадцать копеек. Затем ушел водоносом на завод сельтерской воды. За шесть лет отец успел поработать разно­рабочим на кожевенном заводе, подручным каменщика на стройке и стал обучаться профессии маляра. Но потом оста­новился на профессии портного, занимаясь этим ремеслом до семнадцати лет. Вместе с ватагой еврейских сорвиголов он был нарушителем спокойствия в Гродно. Ночью, одетые в бе­лые саваны, они на длинных ходулях, завывая, до смерти пу­гали жителей города.

Вполне закономерно, что к восемнадцати годам отца не­трудно было вовлечь в революционную деятельность.