Красная роса - Азат Хаматович Абдуллин

Каждый год, как только наступала весна, мы, деревенские мальчишки, бежали на курган в полуверсте от нашего аула. Там цвели первые подснежники. Там мы встречались с весной.

Однажды на южном склоне кургана мое детское внимание привлек небольшой позеленевший камень. На нем чьей-то рукой были нацарапаны слова: «Здесь похоронен…» Дальше нельзя было разобрать — камень ушел в землю, и его разъедала вода.

Помню, я спросил у матери: «Что это был за человек?» Она сказала, что это был русский джигит, работал у нас в совхозе, и говорили, будто слагал стихи, а погиб он во время паводка, еще до войны.

На второй, а может, на третий год войны к нам пришла буйная весна — река вышла из берегов и затопила все окрестности.

Как только она утихомирилась и вода сошла, мы, как всегда, побежали на курган за цветами.

Я хотел увидеть тот камень, но его не было: река обрушила берег и вместе с ним унесла и могилу…

«Вот судьба… — подумал я грустно. — Жил человек, наверное, любил, радовался, страдал. Где все это теперь? Река унесла последнее…»

Шли годы. Взрослые старели, мы взрослели. Я учился уже в большом городе. И как-то, по возвращении в родной аул, сидя на кургане, куда мы прибегали в детстве, я вспомнил, подумал о той судьбе. Что это был за человек, который, как говорила мать, слагал стихи?

Так из того, что видел и слышал, о чем думал, за что болел, сложилась эта повесть.

И вот он остался один и усталым взглядом скользнул по чужой, полупустой избе с тремя маленькими оконцами, низким темным потолком, непокрытым столом, небеленой печью и убогой железной койкой на тоненьких ножках…

«Приехал. Больше ехать некуда», — вздохнул он, расстегнул пальто и, как путник, остановившийся только передохнуть, подсел к окну и стал всматриваться в надвигающиеся сумерки.

Невдалеке на пустыре — подобие деревенской площади — высилась старая почерневшая мечеть; ему казалось, будто она неживыми окнами глядит в свое далекое прошлое.

За мечетью тянулась улица с вросшими в землю домами. Изборожденная проталинами степь и конусообразные молчаливо-угрюмые курганы вызывали тоскливую мысль, что все в мире бренно.

«Жалкая мысль», — подумал он.

Все, на чем бы он сейчас ни останавливал взгляд, вызывало ощущение оцепенелости. Казалось, то, что происходит здесь сегодня, не отличается от того, что было вчера, а завтра опять повторится это же самое…

На небе клубились слоистые тучи. Под ними бесшумно пронеслась стая запоздалых галок.

Мимо окна протрусил всадник.

Мелькнула вдалеке чья-то фигура.

И вновь — тишина. Его пронзило неожиданно ясное ощущение одиночества. Он почувствовал, как перехватило дыхание и к горлу подкатился комок.

— Надо с кем-то повидаться, поговорить — с кем угодно, только не быть одному! — прошептал он, быстро поднялся и вышел во двор.

Между тем тучи надвинулись и повисли, грозя вот-вот обрушиться на землю. «Была бы хоть Ягда — не было бы такой тоски», — едва успел он подумать, как синим пламенем вспыхнули тучи и робко, нерешительно загремел гром. А потом все кругом заблестело, небо разорвалось с оглушительным треском. И посыпались крупные капли.

Они погнали его обратно в дом.

За окном шумно хлынул обложной дождь, и сразу потемнело. Он скинул задубевшие сапоги, разделся и улегся на койку.

А дождь шумел по крыше, плескался, стучал в окна. Вскоре он застучал по полу: крыша и потолок недолго сдерживали ливневый натиск.

Капли перестукивались по углам и еще больше нагнетали в нем чувство затерянности, одинокости.

Память из недосягаемой теперь дали стала воскрешать образы, лица, видения… Он лежал здесь, но всеми своими помыслами продолжал оставаться там, в Москве. И потому, что здесь у него пока еще не было другой, новой жизни, вчерашнее, в котором он жил и которое еще не стало воспоминанием, с удивительной ясностью и отчетливостью вновь обступило его.

Память вернула его к поэтическому вечеру. К тому вечеру, где он первый раз был не один, а вместе с ней.

Будто сейчас, он видел зал Политехнического музея, заполненный молодежью.

Она, в шелковом красном платье, с голубой лентой в косичках, смотрит на сцену. А он смотрит больше на нее, чем на сцену. По правде сказать, даже все время на нее. А на сцену только иногда, для приличия.

Иногда она слегка дотрагивалась до его локтя. И он замирал, умиротворенный этой близостью.

Только один раз, как ему показалось, отдалилась она от него. Это когда на сцену вышел Луговской и — стройный, широкоплечий, с углубленно-сумрачным взглядом — читал свои стихи. Она слушала его не только одобрительно — восторженно.

Когда поэт ушел, она сидела притихшая, будто думала о чем-то своем…

С вечера они вышли, держась за руки.

Пошли по Тверской, свернули на бульвар. А потом сели на скамейку.

— Ах, даже голова закружилась! — сказала она, откинувшись назад. — Сколько на мою бедную голову стихов обрушилось! И Кирсанов, и Уткин, и Светлов…

— А знаешь, кто мне сегодня на вечере больше всех понравился?

— Знаю.

— Кто?

— Луговской.

— Правда…

Он вздохнул:

— Едва ты увидела Луговского, я оказался от тебя за сотню верст…

Она засмеялась.

— Если бы ты был девушкой, ты тоже влюбился бы в него по уши. Он такой могучий. И бас у него совсем как у Маяковского.

— Вообще, странный народ поэты, — продолжала Тоня. — Порой я их не совсем понимаю.

— Просто они все воспринимают немного ближе к сердцу и немного острее, чем другие, — ответил он.

— Значит, и ты?

— Ну какой я поэт! Пока… Я — будущий животновод. — И с улыбкой прибавил: — Как и ты.

Она покосилась в сторону памятника Пушкину, силуэтом проглядывавшего в ночном сумраке, и сказала:

— Я никак не могу представить себя среди коров, овец, где-то в глуши. И тебя не могу представить. Ведь ты хотел быть поэтом.

— Хочу, — сказал он. — Несмотря на то, что есть Лермонтов, Маяковский… Но они в мои годы неслись по жизни вихрем. А я?..

— А дальше?

Он потянул ее за руку:

Она отодвинулась:

— Не надо, Сергей. И проронила: — Ты очень хороший парень, Сережа. С тобой легко, интересно. Но как бы