«Нет такой силы, которая могла бы разорвать кровную связь советских людей в захваченных районах со всей Родиной… Навсегда останется в памяти волнующая картина 200 подвод, которые по глухим дорогам, с величайшей опасностью для жизни, везут продовольствие для братьев в Ленинграде».
Газета «Правда», 16 марта 1942 г. Четырнадцать
Начальник штаба партизанского движения, секретарь Ленинградского обкома партии Никитин, выслушав Шуханова, после небольшой паузы сказал:
— Приветствую ваше решение, Петр Петрович. Но учтите, дорогой мой, идете вы на большое и опасное дело, объясните это каждому, кто захочет отправиться с вами. А желающих много, даже очень много. Берите только добровольцев, но и из них — самых выносливых. Оказывайте предпочтение знающим иностранный язык и родившимся в краях, где предстоит действовать. Вы новгородец?
— Да, но моя жена из-под Гдова. Да и я псковские края хорошо знаю.
— Заместителем берете…
— Бертенева, Якова Вячеславовича, начальника плазового цеха нашего завода.
— Ясно.
Никитин помолчал, думая о чем-то своем.
— Кое-кого я сам для вас подберу. С партизанами связаться вам поможет полковой комиссар Асанов…
Все произошло, как говорил Никитин. И откуда только люди узнали? Просили и даже требовали включить в группу. Особенно настойчив был Михаил Журов, молодой инженер-конструктор, высокий, сухощавый, с бледным лицом и грустными глазами. На заводе Журов работал в конструкторском бюро, которое возглавлял Шуханов. Сюда Михаил поступил после окончания кораблестроительного института.
Во время сентябрьских воздушных бомбардировок Ленинграда под развалинами дома на улице Чайковского погибли мать и сестра Миши. В партийной организации он требовал послать его на фронт. Ему отказали: на заводе не хватало инженеров. В военкомате Журову заявили: не можем, у вас бронь. И вот теперь, узнав, что вернувшийся из госпиталя Шуханов подбирает людей для переброски их к партизанам, Миша неотступно следовал за ним, упрашивал:
— В душе я моряк, на корабле служил радистом. Военное дело знаю. Меня необходимо зачислить.
Шуханов терпеливо доказывал:
— Пойми, Миша, здоровье у тебя не очень… С таким туда нельзя. Здесь тоже фронт. Для тебя на заводе дел хватит. Флот ждет от нас корабли… А группа у нас маленькая, и всех желающих принять не можем.
— Последний раз прошу — примите! — упорствовал Журов. — Если откажете, все равно пойду к Никитину, добьюсь своего. Не беспокойтесь — обузой не стану.
Шуханов молчал. Стоявший поблизости Бертенев смотрел на щупленького инженера, жалел его. «Все равно не отговорим».
Журов словно угадал мысли Бертенева.
— Яков Вячеславович! Очень прошу. Мне необходимо воевать.
Бертенев поддержал Журова. Михаила зачислили запасным радистом и начхозом.
Отбор остальных бойцов прошел довольно быстро. Никитин прислал из резерва пятерых моряков во главе с лейтенантом Алексеем Леповым. У всех немецкие автоматы, на ремне ожерельем — гранаты, «лимонки», пистолеты в черных морских кобурах, финские ножи. Посмотрев на них, Шуханов улыбнулся: «Живые арсеналы».
Лепов с наигранной лихостью доложил:
— Лейтенант Лепов! В прошлом — моряк Краснознаменного Балтийского флота! С августа сорок первого — командир взвода разведки морской бригады. Трижды ранен, одиножды контужен. В данный момент всеми эскулапами признан пригодным к выполнению любых боевых заданий, — Лепов перевел дыхание и указал рукой на остальных: — Тоже балтийцы. Мичман Веселов — мой боевой помощник. Минер Поликарпов. Артиллерист-наводчик Габралов. Артиллерист Ведров. Все мы — псковичи. Там у нас родные в оккупации. Мы — коммунисты, — Лепов улыбнулся. Он был невысок, по-военному строен, глаза веселые, лукавые. — Вот так, товарищ инженер. Альбатросы ждут ваших приказаний.
Лепов чем-то не приглянулся Шуханову: «Несерьезный». А вот Веселов произвел хорошее впечатление. «Секретарем партийно-комсомольской группы изберем его».
— Не мне вам говорить о трудностях, которые ожидают нас, — сказал Шуханов. — Вы и сами о них знаете. Уверен — воевать умеете, но придется еще кое-чему поучиться.
— Это всегда полезно, — согласился Лепов.
Вскоре группа была полностью укомплектована. Под стать леповским альбатросам оказались и еще трое, уже побывавшие во вражеском тылу. Коммунист Сергей Трофимов — с Кировского завода, комсомольцы Иван Кошкетов с «Красного выборжца» и Филипп Летунов с «Севкабеля» — уже партизанили. Ходили по тылам врага и два студента-лесгафтовца — Вася Захаров и Ваня Нилов.
Захаров и Нилов перешли на второй курс института и собирались поехать отдыхать в Крым, и вдруг — война. Оба добровольцами отправились в немецкий тыл. Работали в оккупированных районах Латвии. Вернулись в Ленинград. После короткого отдыха ушли под Кингисепп. А последний раз «путешествовали» по тылам недалеко от Луги. У деревни Набоково Нилов и Захаров похоронил пятерых товарищей, павших в неравном бою. И вот снова, в четвертый раз, готовились перейти линию фронта.
Радистом приняли комсомольца Бориса Креплякова — механика Ленгорпочтамта.
— Для работы в тылу, в-вот, нужна хитрость, смелость и выносливость, в-вот — заикаясь, выдавливал Захаров.
Нилов был несколько разговорчивей:
— Все мы должны уметь драться, владеть и ножом, и кастетом, маскироваться и готовить еду даже из топора.
Партизанскую науку не преподавали в учебных заведениях, она появилась вместе с войной. Ребята из отряда Шуханова изучали приемы силовой борьбы, метали гранаты, «снимали» часовых, даже по два прыжка с самолета сделал каждый.
Жили в институте физической культуры имени Лесгафта. Когда немцы стали приближаться к Ленинграду, весь состав этого института вступил в народное ополчение, а триста его воспитанников вместе с преподавателями перешли линию фронта и совершили немало подвигов.
Теперь в институте готовились партизанские кадры. Отсюда не одна сотня храбрецов ушла во вражеский тыл, но далеко не все вернулись в родной город: одни пали смертью героев, другие, объединившись с местными партизанами, продолжали вести борьбу с оккупантами.
Накануне вылета из Ленинграда Шуханов разрешил бойцам ночевать дома, но категорически запретил говорить родным и близким что-либо об отряде.
Отправились домой и командиры.
Шуханов не спеша шагал по пустынным улицам. Он чуть прихрамывал: рана все еще давала себя знать.
