первое отделение подходило к концу, вышел конферансье и объявил:
– Импровизация в исполнении Пешкова.
Раздались аплодисменты, как будто артиста все ждали и хорошо знали.
– Пешков – это племянник Горького, – прошептал кто-то сзади меня. Я удивилась – нам о своем родстве с Горьким он никогда не говорил.
«Может быть, сейчас выйдет не мой ученик, а какой-то другой Пешков», – подумала я.
Но на сцену выбежал хорошо нам известный Пешков. Был ли он в самом деле племянником Горького, я так никогда и не узнала, но танцевал он прекрасно.
Пешков был в белом полотняном хитоне, подпоясанном обыкновенной веревкой, и… босиком. Вьющиеся волосы развевались. Я следила за каждым его движением, все в этом танце было для меня новым и неизвестным. Это казалось и не пантомимой, и не театральной игрой, нет… Просто он искренне общался со зрителем. Иногда я вдруг видела в танце и мои знакомые па – легкие, как пружина, цирковые прыжки. Но больше всего меня радовали его руки, с которыми мне когда-то приходилось так упорно бороться – маленький, но капризный мизинец все как-то претенциозно оттопыривался. А сейчас я видела мужскую сильную руку. Все же одолел! Я сидела счастливая и безумно гордая – мои старания не пропали даром. В танце появились движения, удивительно нужные в его импровизации. Пешков очень понравился публике, она кричала и топала от восторга ногами, но выступать на бис он отказался наотрез.
Когда в тот вечер мы прощались, никто из нас не подозревал, что прощаемся навсегда.
Спустя пять лет в Ленинград приехала Айседора Дункан. Я с друзьями сидела в ложе и нетерпеливо ждала ее выступления. Когда она выбежала на сцену в легком хитоне, как бы накинутом на голое тело, и босиком, все ахнули. А я в тот же миг вспомнила Пешкова.
Я смотрела на балерину. Некоторые ее па были мне знакомы. По-видимому, часто бывая за границей, Пешков видел танцы Дункан, вот откуда взялась его импровизация. А может, это только совпадение? Пешков, как, помнится, говорила мама, был самоучкой. Впрочем, и Айседора Дункан тоже…
Как-то утром во время завтрака (было это в Тюмени) отец обратился ко мне:
– Сегодня вечером ты будешь играть дочку браконьера в пантомиме «Браконьеры».
– Сегодня? – шепотом спросила я.
– Сегодня, – спокойно ответил отец.
– Без единой репетиции? – так же спокойно поинтересовалась мама.
– Без единой. – Отец встал и вышел из комнаты. Я очень хорошо знала, что возражать ему нельзя, и молчала.
Пантомима «Браконьеры» шла в Тюмени уже несколько раз, но одно дело – сидеть и смотреть, как играют другие, и совсем иное – выступать самой. Тем более что пантомима тогда была не в моде и не всем понятна, поэтому в постановку включили разговорный текст.
Вечером на представлении я подошла к артистке, занятой в пантомиме, и спросила, что я должна говорить на сцене.
– Как что? – удивилась она. – Разве ты не видела пантомиму?
– Видела, только я не слушала, а смотрела, что происходит.
– Если знаешь, что происходит, то знаешь и смысл всей пантомимы. Главное – смысл. А какие слова будешь говорить – это уже не важно.
Представление подходило к концу, скоро третье действие – пантомима, а я не только понятия не имела, что должна говорить, но от волнения и вообще забыла, что происходит в этой пантомиме. В голове был сплошной туман. Наконец наступил антракт, я побежала одеваться. «Что, если провалюсь? Какой стыд! – думала я с ужасом. – Что скажет тогда папа? Неужели вся наша семья будет краснеть за меня? Что подумают артисты?» У меня было такое чувство, точно мне нужно прыгать в море с трехметровой вышки, а плавать я еще не научилась.
Пантомима началась. Сцена изображала убого меблированную комнату, и меня осенило: такова судьба браконьера. Сейчас должно произойти что-то очень серьезное, что меня, его дочку, не может оставить безразличной.
Мальчик, который играл в этой пантомиме раньше, заболел, я должна была заменить его. В пантомиме не имело никакого значения – сын у браконьера или дочь, и я вдруг вспомнила, что по ходу действия этот мальчик не говорил ни слова, он только держался за мамину юбку и плакал. Вот почему так спокоен был мой папа. И я успокоилась тоже.
А между тем на сцену вышла вся семья, и отец-браконьер (играл его мой папа) сразу стал говорить, что за ним следят и наверняка скоро арестуют, поэтому он должен проститься с нами. Жена обхватила его за плечи, плача и причитая. Я мгновенно уловила смысл ситуации и, не стесняясь, тоже начала плакать и умолять отца не беспокоиться о нас, а немедленно скрыться. Мама (роль жены браконьера исполняла она) быстро посмотрела на меня и сказала:
– Дочка права. Ты должен бежать. Нужно посмотреть, не следит ли кто в лесу.
Я тут же откликнулась:
– Я побегу в лес первая и дам сигнал.
Не успела мама опомниться, как я мигом спустилась по лесенке вниз и побежала по манежу, заглядывая «за кусты». Убедившись, что там никого, я громко прокричала кукушкой, махнула рукой и скрылась.
Все это было неожиданно для моих родителей – «браконьеров», но они послушно стояли и внимательно прислушивались, ожидая моего столь важного в их судьбе сигнала.
Когда моя роль кончилась, я решила незаметно прошмыгнуть под галеркой, но чьи-то руки схватили меня на бегу. От неожиданности я зажмурила глаза, а когда открыла их, увидела отца. Он смотрел на меня с удивлением и слегка улыбался. Потом, нагнувшись, крепко поцеловал. Я не привыкла к ласкам отца и тем более к похвалам и тут же, вырвавшись, убежала. Представление окончилось. Мои родители, похлопав меня по плечу, деловито сказали:
– Молодец, дочка!
А дома во время ужина дядя Павлуша, ни к кому не обращаясь, как бы вдруг вспомнил что-то забавное и произнес:
– Ну и голосище у тебя, Ванька-барабанщик! На галерке слышно.
Когда Павлуша бывал в хорошем настроении, он в шутку называл меня Ванькой-барабанщиком.
Ужин кончился, и никто больше ничего обо мне не сказал, точно я не первый раз в жизни, а сто раз уже разговаривала на сцене. Зато я пантомиму «Браконьеры» запомнила на всю жизнь. Был потом такой момент, когда этот экспромт мне очень пригодился.
Однажды в школе на переменке ко мне подошел старшеклассник и сказал:
– Жеймо! А я тебя вчера видел в цирке.
– Подумаешь! – Я равнодушно поглядела на него, а мальчик смотрел на меня с любопытством, точно видит впервые в жизни, хотя встречал каждый день в течение двух недель. Потом, щеголяя словами, спросил:
– Когда началась
