плеча, доставал заначенную сигарету и чиркал спичкой о штык.
Должен признаться, трудно найти такой пункт Устава караульной службы, против которого я бы однажды не погрешил на посту: прислонялся к чему-либо, сидел, разговаривал, ел, пил, отправлял естественные надобности, принимал от кого бы то ни было и передавал кому бы то ни было какие-либо предметы. Бывало, что и пел, а этого тоже нельзя. Насчитывалось всего два не нарушенных мною запрета: я никогда не досылал без необходимости патрон в патронник (проще сказать, вообще ни разу не досылал) и никогда не спал.
Последнее обстоятельство настолько меня смущало (бессонница на посту симптом, согласитесь, тревожный), что, заступив в караул последний раз, я нарочно забрёл в сторожку технического дивизиона, где на правах «зелёного деда» попытался вздремнуть сидя. Ничего не вышло. Сна — ни в одном глазу. Посидел-посидел — и разочарованный вернулся на пост.
Разумеется, идя в армию, хотелось и оружие в руках подержать. В карантине нам разрешили выстрелить из «саксаула» (лёжа, по мишени, пять раз) — и снова отняли. Разобрать-собрать позволили всего единожды. Поэтому первого назначения в караул я ожидал с трепетом.
Дождался. Прямоугольник асфальта, обведённый невысокой оградкой. Здесь проводится инструктаж. Стоим в строю, за плечом — СКС-1. Рыжий-зеленоглазый лейтенант-двоечник задаёт свой любимый вопрос:
— Сколько табуреток должно быть в караульном помещении?
— В количестве одной трети от личного состава! — отчеканиваю без запинки. — В данном случае — примерно три целых и три десятых табуретки.
(Подсчитал заранее.)
Ухмылки в строю. Лейтенант раздосадован:
— Не проснулся, что ли? Чего плетёшь?
А перед первым заступлением на пост я выслушал ещё один инструктаж — в караулке, от начкара:
— Самое главное, — сосредоточенно втолковывал он мне, — не стреляй. Что бы ни случилось — не стреляй. Потому что, если выстрелишь, ты можешь кого-нибудь убить.
И для вящей убедительности поведал историю, приключившуюся у них в учебке (где-то там на Ладоге): два кольцевых маршрута пролегали тесно, якобы, чуть ли не соприкасаясь. И вот идут караульные — по сути навстречу друг другу.
Тот кричит: «Стой! Кто идёт?» — и тот кричит: «Стой! Кто идёт?»
Тот кричит: «Стой! Стрелять буду!» — и тот кричит: «Стой! Стрелять буду!»
Дали с перепугу по предупредительному выстрелу в воздух, залегли — и ну палить! Не попали, понятно, ни разу, но один потратил семь патронов, а второй — тринадцать! То есть ещё и успел карабин перезарядить!
Байка прозвучала вполне назидательно, однако стрелять я и не думал — меня больше интересовало внутреннее устройство «саксаула». Поэтому, оказавшись на посту, забрёл в пустой капонир, где быстренько разобрал карабин и стал думать, как его теперь собрать (Здоровый лоб! Двадцать три года!).
И в этот самый миг что-то грохнуло в первом огневом. А у меня оружие в рассыпанном состоянии!
Так ужаснулся, что каким-то чудом собрал.
До сих пор, кстати, не знаю, что там был за грохот.
Блаженные, если вдуматься, времена. Беспечные, мирные. Вьетнам — позади, в Афган ещё не влезли. Грязи, конечно, на нашу долю хватило, но, как говаривал не раз отец, лучше грязь, чем кровь.
В студенческие времена я считался задиристой неуживчивой особью. Да и в сельской восьмилетке — тоже. Кто бы мог подумать, что во мне дремлет столь выдающийся талант соглашателя и приспособленца! Не было человека во второй (стартовой) батарее, к которому бы я не подобрал ключик.
Батырка Бутабаев. Старший сержант. «Черпак». Хозяин дизеля. Для молодых воинов он представлял не меньшую опасность, чем рядовой Горкуша. Умело чередуя слова «сынок», «шнурок» и «дыню вставлю», он обрушивал на неокрепшие стриженные головы длиннейшие тирады, увешивая их матерными гроздьями.
Все звали его Боря, Батыр… Но у меня-то за плечами была ещё и азиатская юность. Так что опыт имелся.
— Батырхан, — обратился я к старшему сержанту.
И тот прослезился. Стали друганами.
В чём-то мне, конечно, повезло. Угоди вместе со мной во второй огневой хотя бы ещё один годичник, мы бы наверняка образовали с ним этакий кружок из двух интеллигентов, чем справедливо навлекли бы на себя неприязнь агрессивной окружающей среды.
Но я был один — и, хочешь не хочешь, пришлось в эту среду врастать.
Впрочем, свято место пусто не бывает: не нашлось «шнурка» с дипломом — возник «дедушка» Марасанов, а это, согласитесь, лучший вариант.
Но какой же нужно было обладать смёткой, чтобы за год срочной службы огрести всего один внеочередной наряд, и тот не отработать!
Курили мы в каптёрке, а дверь по раздолбайству запереть забыли. Входит… не помню, кто. Не то комдив Кривенюк, не то замполит Карапыш. Кто-то, короче, входит.
А я нахожусь ближе всех к двери. Прятать окурок нет смысла, да и дым выдаст. Героически делаю шаг вперёд, заслоняя собой остальных.
— Виноват, товарищ майор! Забежал на секунду, а сигарету выбросить забыл…
— Наряд вне очереди!
Торжественно козыряем друг другу.
— Есть наряд вне очереди!
Майор выходит. Старшина Володя Новиков, шмыгнув востреньким своим носиком:
— Ну ты… это… Сам понимаешь… Замнём для ясности…
Мы с ним земляки. Я из Волгограда, он из Быково. Подтянутый, ладный, круглолицый. На скулах извечный румянец, носик, как было только что сказано, востренький. На подошвах — подковки из магниевого сплава. Когда марширует на плацу — искры летят.
Что я по-настоящему научился ценить в армии, так это одиночество (оно же свобода). Заступаю ли на пост, остаюсь ли дежурить в кабине — всё, баста! Ни от кого не завишу, принадлежу сам себе. Обязанности? Выполняю их чисто автоматически, мысли же идут своим чередом.
Ночь. Никого нет. Вынес из капонира табуретку, поставил на бетон, сижу в окружении циклопических стен и огромных роз, а надо мной подобно замшелой плите тяжко провисает маскировочная сеть. Наконец глаза начинают слипаться. Встаю, выключаю свет. Сеть мгновенно становится прозрачной — и сквозь неё на меня рушится ночное мироздание. Незабываемый момент.
А попробуй я задуматься в казарме! В лучшем случае тут же подсядут с сочувственной физией, примутся выспрашивать: не заболел ли, или из дома какие неприятные вести?
Но это в лучшем случае. В худшем — быстренько найдут тебе работу.
И правильно. Задумавшийся солдат — явление крайне тревожное.
Заглядываю нечаянно за ангар и вижу рядового Левшу. Стоит и плачет. В руках письмо. Подхожу.
— Что случилось?
Всхлипывает.
— Дай-ка, — отбираю листок, читаю. Странно. Хорошее письмо. В семье всё
