благополучно. Разве что скучают по Левше, даже какое-то домашнее животное — и то скучает.
Иду в каптёрку.
— Володь, — говорю. — Левша сегодня первый раз в караул заступает?
— Ну да…
— Не надо его ставить.
— Чего это? — ощетинивается старшина.
— Псих, — говорю. И рассказываю о том, что видел.
— А кого ставить?
— Меня.
— Не имею права. Ты только что из караула.
— Да нельзя ему оружия давать! Не помнишь, что в техническом было?
Не убедил. И мерещилось мне всю ночь нехорошее.
Две недели назад «шнурок» из технического дивизиона ночью в карауле вынул документы, положил на прицеп, убрал штык, зацепил карабин спуском за какой-то крючок и дёрнул на себя два раза (два!). Потом бежал к казарме, кричал «Мама!» и «Что я сделал!»
Пробежал где-то метров восемьдесят. Это с дважды простреленной грудью. Упал. Поднялся. Опять побежал. Подобрали. Приняли все меры. Бесполезно. Потерял громадное количество крови, лёгкое повреждено страшным образом, короче, умер на следующее утро…
Тьфу, зараза! Да провались он пропадом, этот Левша! Мне что, больше всех надо? Что я мог, то и сделал. Со старшиной вон поговорил…
Разозлился — и уснул.
Утром иду на позиции, по дороге высматриваю нашего пацана. Причём заранее чувствую: дёргался зря. Стрясись что-нибудь на посту, мы бы уже знали. Ну точно, вон он, фитиль, маячит с «саксаулом» возле третьего капонира. Рожица вроде вполне жизнерадостная.
— И как ты тут? — подойдя, нарушаю я Устав караульной службы.
— Да всё нормально… — застенчиво нарушает он в ответ.
Вот гад! Я из-за него ворочался, ночь не спал, а ему всё нормально!
Как я уже упоминал, майские «деды» были тише и малочисленнее ноябрьских. Тем более заслуживает удивления то, что они учинили.
Прапорщик Иваниев забыл назначить людей в кухонный наряд. Кстати, и меня в их числе. Дело в том, что к тому времени мы со старшиной Новиковым успели разругаться (по моей вине), и я, невзирая на оставшиеся мне полгода, вновь не вылезал с кухни.
Итак…
Сыграли отбой. Отходим ко сну. Внезапно в «консервную банку» врывается спохватившийся прапорщик и начинает поднимать «шнурков» со шконок.
Сонный дембельский голос изрекает во всеуслышание:
— Прапорщик Иваниев, как выпьет, дурак, а трезвым не бывает…
Чем окончательно срывает того с болтов.
— Подъём!.. — рычит прапор, тряся за плечо очередную жертву.
— Да это что ж такое?! — взмывает вдруг злой и звонкий голос (тоже несомненно дембельский). — А «шнурки» что, не люди?!
— В штаб на него доложить!..
И вот при мне, впервые на моей памяти, заваривается русский бунт, бессмысленный и беспощадный. «Дедов» сметает с коек.
— Подъём!.. — орут они. — В штаб!.. Жаловаться!..
Ну и чем не броненосец «Потёмкин»?
Одурелые выдавливаемся из ангара наружу, рассеиваемся толпой.
— Стройся!.. — отчаянно кричит Володька Новиков (ох, не хотел бы я оказаться тогда в его шкуре!).
Строимся. Колонной движемся к штабу. Два огневых дивизиона. Третий (технический) в общей смуте не участвует, поскольку живёт в своей отдельной казарме.
Ночь. Стоим, как декабристы на Сенатской площади. Где стоим? Наверное, на плацу. На асфальтовом пятачке перед штабом мы бы просто не поместились. Выбегает испуганный офицер… (Возможно, фантазирую. Но должен был выбежать и обязательно испуганный.)
Новиков подходит к нему, козыряет и тихо сообщает, в чём дело.
А дело-то, если вдуматься, страшноватенькое. Согласно Уставу жалоба подаётся исключительно в индивидуальном порядке. Коллективных жалоб нет и быть не может. Поэтому то, что мы сейчас творим, воинское преступление.
Восстание, по сути.
Не помню, как мы вернулись в казарму, но на следующий день меня требуют в штаб. Испуганно-грозные лица офицеров. Всё начальство тут. Не видно лишь командира части и «деда» Сапрыкина.
— Доложите, что произошло.
— Спал, — докладываю. — Скомандовали подъём. Вышли, построились.
— Кто скомандовал?
— Прапорщик Иваниев.
— Вас не о прапорщике спрашивают… Кто скомандовал общий подъём? Старшина Новиков?
Ах вот зачем меня пригласили! Крайнего ищут…
«Но у тебя же высшее образование», — звучит в ушах укоризненный голос ушедшего на дембель Бори Котова.
— Товарищ подполковник! — восклицаю я, округляя глаза от искренности. — Старшина Новиков как раз пытался всех удержать… А когда понял, что не получится, приказал построиться! Иначе бы толпой пошли…
Переглядываются. В глазах тоска. Выйди история наружу — всем хана. Это вам не украденный караульными шмат сливочного масла, это посерьёзнее.
— Можете идти…
Возвращаюсь в казарму. Прямиком подхожу к старшине.
— Володя, меня только что вызывали в штаб и спрашивали о тебе…
(Вкратце передаю суть разговора.)
— Только не подумай, что я так пытаюсь помириться. Мы по-прежнему в ссоре… Просто будь осторожнее.
Ну до чего ж благороден! Прямо хоть портрет пиши! Ухожу гордый собою. А потом вдруг становится стыдно. Ну и какого хрена я устроил это представление — при всех? Мог ведь отозвать в сторонку, шепнуть на ушко.
Видимо, всё-таки надеялся втайне, что уж теперь-то на кухню больше не пошлют.
Последствий наша «Сенатская площадь», слава богу, не имела. А «дед» Сапрыкин стал поглядывать на меня как-то по-новому. Вроде бы зауважал. По-моему, он единственный из офицеров не жаловал стукачей — прекрасно знал и без них, что у него творится в батарее (может, Маринка докладывала?). А тут ещё, оказывается, его неуклюжая правая рука тоже научилась разруливать ситуации…
Но какая чёрная неблагодарность! На кухню меня продолжали посылать по-прежнему. И так до самого приказа об увольнении в запас.
Наконец приказ оглашён — и «деды» стали ежедневно отдавать «шнуркам» утреннее масло. А я хитрый — втихомолку последовал их примеру. Вскоре поведение моё было замечено.
— Это что ж? Как картошку чистить — так «шнурок», а как масло отдавать — так «дембель»?
И был я восстановлен в правах.
Боже мой, неужели никого из них больше нет: ни Ляховича, ни Кривенюка, ни «деда» Сапрыкина? Получается, нет. Столько не живут. Все ушли на вечный дембель. Если кто и задержался на этом свете, то из нижних чинов: Котов, Марасанов, Левша… Череменин — вряд ли. Хотя… Сейчас ему должно быть под восемьдесят.
И «Тантала» нет.
Ни «Тантала», ни Узбекской ССР.
А что есть?
Включи телевизор — узнаешь.
А поссорились мы с Володькой Новиковым так: ко мне решила приехать жена. На три дня. Я долго её отговаривал, слал письма, объяснял, что это авантюра чистой воды. Однако Белка (в девичестве Белоножкина — отсюда студенческое, а затем и семейное прозвище) была именно авантюристкой.
«Ну ты хотя бы маршрут прикинь! — заклинал я её в письменном виде. — Добринка —
