Вскоре корь начала отступать, состояние Дашковой улучшилось и глаза ее снова стали видеть. В «Записках» она представила возвращение зрения как момент просветления и просвещения — от тьмы тогдашней жизни к свету надежды и вдохновения. Вновь обретая силы, она еще сильнее желала устроить себе особое будущее, похожее скорее на жизнь братьев, чем сестер. Со свойственными ей самообладанием, серьезностью и решимостью она стала искать поддержки и утешения в книгах, начав самообразование с изучения находившейся в доме большой библиотеки. Хотя она была молода и не могла понять все, что читала, она познакомилась с новыми идеями французского Просвещения по книгам Бейля, Монтескье, Вольтера и Буало. Они открыли ей глаза на человеческое достоинство, дух свободы и трансформацию общества посредством образования людей, распространения знаний и науки и борьбы с предрассудками. Она считала, что изменение индивида через образование приведет к социальным изменениям и это наиболее эффективный путь проведения реформ. Создание справедливого общества зависит от должным образом просвещенных граждан, готовых выполнять сознательно и добровольно свои гражданские обязанности перед семьей и государством.
Так ей открылся мир разума, интеллектуальной энергии и критического мышления. Хотя она едва упоминала в «Записках» о влиянии Руссо и, кажется, не одобряла его идей, ее библиотека содержала обширную коллекцию его трудов. В самом деле, Вольтер и Руссо оказали на нее тогда серьезное влияние, и их идеи еще долго отдавались эхом в ее неприязни и недоверии ко всему искусственному и лицемерному, особенно к петербургскому придворному обществу. Она начала переосмысливать и переоценивать мир, в котором жила — иррациональную и часто противоречивую природу установленного порядка, ханжество придворной власти и духовенства, отсталость России и ее институций, низкое качество образования на всех уровнях и зло правительственной коррупции. Хуже всего была опора экономики на вопиющую несправедливость крепостничества, систему, при которой землевладельцы обладали абсолютной властью над мужчинами, женщинами и детьми, которыми владели. С этими вопросами она будет разбираться честно, хотя, быть может, не всегда удовлетворительно, в течение всей жизни.
Когда Дашкова вернулась в Петербург, ее новые идеи лоб в лоб столкнулись с изобилием и чрезмерным богатством ее окружения. Она чувствовала себя еще более изолированной, чем раньше, даже среди толпы людей на официальных домашних приемах и обедах, превращавшихся в пышные церемонии, в которых участвовало до двухсот человек. Она снова ощущала себя выставленной перед всеми напоказ — и в то же время одинокой. Это переживаемое ею публично и лично одиночество было одним из главных факторов, влиявших на развитие и формирование ее характера. Ей не к кому было обратиться, она редко виделась с братьями и сестрами, а Александр, ее ближайший друг, учился в далеком Версале. Она становилась апатичной, скрытной, задумчивой, ее угнетали холодность дядиного дома, безразличие семьи, контраст между интеллектуальным чтением и искусственностью жизни. Ее неумение разрешить противоречие между повседневным существованием и твердыми принципами, реализовать их во всей полноте в процессе самосозидания и успешно применить их в жизни получит в будущем трагическое развитие. Она остро чувствовала различие между стремлением к свободному и независимому существованию и требуемым при дворе подобострастием. Придворное общество подавляло ее энергичную натуру до такой степени, что одиночество и чувство отчужденности развились в психологический кризис. Это были главные причины постоянно возвращавшихся приступов мрачности и депрессии, которые преследовали ее до конца дней. По ее собственному признанию, только религиозные убеждения удержали ее от самоубийства.
Ее психологическое состояние ухудшалось, и это заметили при дворе, опасались даже нервного срыва. Личный врач императрицы Герман Каау-Бургаве[58] пытался лечить ее депрессию («меланхолию»), но не смог найти физических причин нездоровья. Рядом не было никого, с кем она могла бы разделить свои самые глубокие чувства и кто был бы действительно озабочен ее внутренним кризисом: «Поэтому меня забросали тысячью вопросов, большинство их, однако, не было порождено ни любовью, ни сочувствием, которых я жаждала. А стало быть, никто не добился от меня искреннего признания, да и вряд ли я сама могла понять свое состояние, вызванное моей гордостью, оскорбленной чувствительностью и самонадеянным решением добиться всего собственными силами» (15/39).
Со временем, взрослея, Дашкова научится маскировать и скрывать свои мечты, стремления и истинные чувства.
Она росла при одном из самых расточительных и блестящих дворов Европы, где господствовали маски, костюмы, театральные роли и беззаботные развлечения. Увлечение императрицы Елизаветы изысканными платьями ручной вышивки переросло в подлинную манию. Говорили, что она потеряла четыре тысячи платьев при пожаре 1744 года в Москве, а после смерти оставила в гардеробе еще тысяч пятнадцать. Детей Воронцовых часто брали на специально организованные елизаветинским двором праздники, концерты и театральные представления. Зимой они участвовали в уличных и домашних развлечениях, играх, катаниях на санях. Императрица организовывала особые детские балы (les bals d’enfants) во внутренних апартаментах своего дворца. Это давало детям возможность научиться вести себя на будущих взрослых придворных празднествах.
Елизавета любила балы и щедрые приемы, пышные зрелища. Богатство бальных залов поражало маленькую Дашкову: слепящий свет канделябров, блеск зеркал и повсюду запахи экзотических духов, пудры, румян, помады для волос. При главном выходе императрицы женщины ее свиты были одеты в прекраснейшие усыпанные драгоценностями наряды: изящные платья, шитые сверкающим серебром и золотом, в кружевах, со струящимися рукавами и длинными шлейфами. Покрытые драгоценными и полудрагоценными камнями платья расширялись колоколом от талии, заставляя женщин держать руки согнутыми в локтях, а в руках они несли сложенные, «молчащие» в присутствии Ее величества веера[59]. Дашкова в страхе смотрела на их неестественно высокие прически (poufs) со специально подобранными украшениями. Стильные укладки волос носили названия «цветущее удовольствие» или «очаровательная простота» и могли включать в себя все — от миниатюрных голубей и купидонов до кораблей и военных укреплений. Мужчины тоже были одеты по последней французской моде и блистали не меньше дам, увешанные с головы до ног бриллиантами, которые были везде — на шляпах, пуговицах, пряжках, эполетах и эфесах.
