В конце XIX века, когда туда приехали Аркадий с сестрой, поселок состоял из нескольких десятков землянок и бараков да пары-тройки каменных казарм, где в страшной тесноте ютились рабочие и их семьи. Нравы здесь были средневековые. Рисуя их впоследствии, писатель часто прибегал к гротеску. Вот лишь некоторые эпизоды: рудничный врач в пьяном виде отрезал больному здоровую ногу и закопал ее в больничном саду. Родственники пострадавшего «пронюхали об этом, вырыли ногу и явились к доктору просить на чай». При этом они махали перед ним ногой до тех пор, пока он не согласился уплатить им 10 рублей и отдать свое осеннее пальто. Или другой сюжет: неизвестный прохожий залез погреться на коксовую печь и заснул. Труп его потом напоминал зажаренного поросенка и ждал погребения целую неделю. Отупевшие от скуки жители поселка каждый день ходили рассматривать останки — это было развлечение!
В те годы считалось, что горнякам ввиду тяжелой работы необходимо систематически выдавать спирт или коньяк. Шахтеры, занятые каторжным трудом, почти всю зарплату пропивали. В начале XX века они даже сложили свой профессиональный «хит»:
Получил получку я
Ровно 22 рубля,
Два рубля отдал домой,
Ну а 20 на пропой.
Веселись, душа и тело, —
Вся получка пролетела!
Приметы рудничной жизни с ужасом описывал Аверченко: «…шахтеры (углекопы) казались мне <…> престранным народом: будучи, большей частью, беглыми с каторги, паспортов они не имели, и отсутствие этой непременной принадлежности российского гражданина заливали с горестным видом и отчаянием в душе — целым морем водки. Вся их жизнь имела такой вид, что рождались они для водки, работали и губили свое здоровье непосильной работой — ради водки и отправлялись на тот свет при ближайшем участии и помощи той же водки» («Автобиография»).
В подобной «безвылазной черной яме» у молодого человека мог возникнуть великий соблазн пить вместе со всеми: «Служащие конторы отличались от рабочих тем, что меньше дрались и больше пили. Все это были люди, по большей части отвергнутые всем остальным светом за бездарность и неспособность к жизни, и, таким образом, на нашем маленьком, окруженном неизмеримыми степями островке собралась самая чудовищная компания глупых, грязных и бездарных алкоголиков, отбросов и обгрызков брезгливого белого света» («Автобиография»). Однако то ли по состоянию здоровья, то ли по какой-то другой причине алкоголиком Аверченко не стал (возможно, потому, что вовремя уехал).
Нельзя сказать, будто горнопромышленники не сознавали в те годы, что пьянство — это чума Донбасса. Они относились к попойкам рабочих с почти мистическим страхом. «Начиная с субботы сразу после выдачи жалованья вплоть до вечера в понедельник трактиры битком набиты людьми, — говорится в сборнике статистических сведений конца XIX столетия. — Питье сопровождается криками, невообразимым шумом, песнями, руганью. Питье не прекращается ни на минуту ни днем ни ночью на протяжении всего этого времени. Это случается каждый раз, как выдают зарплату, а концом служит момент, когда все деньги пропиты, и трактирщик больше в долг не дает».
В 1890 году состоялся съезд горнопромышленников, на котором глава горной администрации области Войска Донского В. Вагнер поставил задачу: в качестве альтернативы пьянству ввести в практику воскресные чтения для рабочих и сеансы «волшебного фонаря» (или таксифота — устройства для просмотра стереокартинок, модного в то время предшественника кино). На чтения шахтеры шли из-под палки, а вот кино они полюбили всей душой! Аверченко вспоминал, что над их мрачным поселком «загорелась новая заря», когда приехал устроитель кинематографа и стереоскопа некто Кибабчич: «…черный человек с цыганским лицом и белыми зубами сверкнул этими зубами, сверкнул белками глаз и потребовал, чтобы его проводили к главному инженеру». С Кибабчичем приехала сестра, которая играла на мандолине. В нее немедленно влюбилась вся рудничная «элита». Эти двое совершенно перевернули жизнь шахтеров, которые каждое воскресенье в сотый и тысячный раз смотрели «раздевающуюся парижанку, купание в Биаррице и мечеть в Каире», а также «Выделку горшков в Ост-Индии», и «Барыня сердится» (очень комическая), и «Путешествие по Замбези» (видовая). Кибабчич стал светлым лучом в поселке, несмотря на то, что конторщики совершенно разорились на стереоскопах и билетах. Когда волшебники уехали, «стало мертво, темно и пусто…» («Молния»).
На рудник иногда приезжали студенты-практиканты, в том числе из столичного Горного института. Один из них, Александр Оцуп, взявший литературный псевдоним Сергей Горный, впоследствии работавший в «Сатириконе», вспоминал:
«Есть такая маленькая станция на Екатерининской железной дороге далеко на юге России. В Донецком бассейне. Ее зовут — Алмазная. И есть там Брянский рудник. И на нем, где-то в „счетоводстве“, в скучном отделе, где были горизонтально и вертикально расставлены сухие каллиграфические цифры — сидел, согнувшись, целыми днями и заполнял клеточки близорукий сдержанный человек. Совсем еще молодой. Молчаливый. Иногда только подойдет и с еле видной усмешкой, — стрельнув чуть косящими глазами, — что-то скажет. Острое. Зигзагом. И оно запомнится. Сидел и „коптил“ что-то. Смотрел — „прикидывал“ жизнь, наблюдал, копил <…>
На той самой Алмазной, обмениваясь с неведомым „конторщиком“ служебными должностными поклонами, — я, практикант рудника, студент Института императрицы Екатерины II, думал ли, что скоро, тоже через какой-нибудь год-полтора — приду к нему, „конторщику“ и протяну, волнуясь и томясь, рукопись своей первой книги[9]… А он чуть сощурится, разбегутся морщинки, сожмутся у глаз — блеснут щелочки под толстыми стеклами — и он пригреет и благословит, и породнится душой. И даже книгу твою издаст. И одну, и другую. Ибо сразу он стал избранным и мэтром» (Горный С. Памяти А. Т. Аверченко // Руль. 1930. 28 апреля).
Впрочем, и в этом периоде жизни были свои плюсы. Думается, что именно в такой обстановке могло сформироваться философски-спокойное отношение к жизни, которое впоследствии восхищало коллег Аверченко. Скучная и монотонная работа приучила его к усидчивости, что очень пригодилось в Петербурге. Финансовая деятельность привила бережное отношение к деньгам: Аверченко всегда вел в записных книжках учет своих расходов и доходов (включая «сальдо», «переносы», «итого получено» и «мною израсходовано»).
Отдушиной в рудничной жизни было общение с сестрой Машей. Остается удивляться, как могла существовать в такой обстановке эта тоненькая, белокурая девушка. Брак ее оказался проблемным: вскоре выяснилось, что муж не мог иметь детей, которых Мария Тимофеевна безумно хотела. И она решилась на отчаянный поступок: дважды ездила в Севастополь, знакомилась с привлекательными мужчинами… Так в семье появились сын Миша и дочь Лида.
