Потапенко звал Антона в путешествие по Германии в компании знакомого немца: это было бы не дорого и – Потапенко ручался печенью – доставило бы ему «великое удовольствие». Однако Чехова ни сейчас, ни в будущем идея совместных поездок больше не прельщала. Потапенко возвратился в Петербург лишь в конце июля и взял на себя переговоры с цензором. К тому времени Литвинов вернул Антону пьесу со своими пометками, и тот с неохотой внес исправления: заставил Треплева негодовать по поводу романа матери с Тригориным и снял сцену, где выясняется, что Дорн – отец Маши Шамраевой. Хлопоты Потапенко оказались несколько запоздалыми: «Я не знаю, что с твоей „Чайкой“. Предпринял ли ты что-нибудь? Завтра зайду к Литвинову <…> Есть слух, что будет отменена литература; а в таком случае и цензора не будут нужны <…> Если не ошибаюсь, Вукола Лаврова решено посадить на кол, Гольцеву отрезать язык…»
Антона стал угнетать враждебный настрой Петербурга к его пьесе. Не принесло ему радости и письмо Левитана, который в мрачной тоске писал из Финляндии, из городишка с подходящим названием Сердоболь: «Бродил на днях по горам; скалы совершенно сглаженные <…> ледниковым периодом, значит, многими веками, тысячелетиями <…> Века, смысл этого слова ведь просто трагичен; века – это есть нечто, в котором потонули миллиарды людей, и потонут еще <…> Тщетность, ненужность всего очевидна <…> Мы – Дон-Кихоты, но в миллион раз несчастнее <…> Может, все это глупо, а скажи по совести, что не глупо?!! <…> Твой – какое бессмысленное слово, нет, просто Левитан».
Ответное письмо Антона (если оно вообще было написано) до нас не дошло. Но его собственная хандра проникла в письмо к А. Киселеву: «Я же доживаю свой век холостяком, и „любви денек срываем мы как бы цветок“ <…> Водку я пью, но по-прежнему не могу выпить больше трех рюмок. Курить бросил».
Ему уже не сиделось на месте. Двадцатого июля, в четвертый раз за последние семь месяцев, Антон уехал из Мелихова повидаться с Сувориным. Почему он так спешно покинул дом, понять трудно. До суворинской дачи в Максатихе, стоящей на месте слияния рек Молога и Волчина, он добрался, сначала доехав поездом до Ярославля, а затем на пароходе. Ехал ли он порыбачить с Сувориным или просить у него совета в личных, театральных или финансовых делах? Намеревался ли он двинуться дальше на север, утешать приунывшего Левитана? Петербург его не привлекал – Александр, еще в Киеве впавший в запой, сумасбродничал, хотя сам писал статьи о приютах для умалишенных. Антону он жаловался: «Старуха Гагара чахнет <…> Благосостояние мое увеличилось еще и огромным нарывом между щекою и десною. <…> В виде утешения приобрели щенка таксу-сучицу. Напоминает Хинку, прозвана Селитрой, гадит, жрет обувь, не дает спать по ночам». Наталья в приписке спрашивала, почему Антон забыл «бедных сродственников».
Вернувшись в Мелихово, Антон обнаружил перемену в поведении Лики Мизиновой. Предупреждая его о приезде запиской, в которой не чувствовалось ни нежности, ни досады (хотя неровный почерк выдавал ее душевное смятение), она явно дала понять, что у нее появился новый поклонник: «Антон Павлович, в субботу приедем к Вам с Виктором Александровичем на освящение школы. Я не совсем еще заразилась и, целуя Вас, не заражу…»
Освящение школы взбудоражило всю округу. По этому поводу Антон целый день просидел на собрании в Серпуховской управе. Весь этот официоз он смог вынести лишь потому, что в следующем месяце твердо решил удрать к Суворину в Крым. Но пока ему не давали покоя скорбные головой пациенты. Один из фабрикантов Толоконниковых посадил на цепь обезумевшую родственницу, которая позорила семью своим поведением. Антону понадобилось несколько недель, чтобы определить ее в больницу к доктору Яковенко[352]. А накануне освящения ему пришлось заниматься крестьянином с симптомами депрессивного психоза.
Александр на освящение школы не приехал, и психически неуравновешенных на празднике представляли Ольга Кундасова и доктор Яковенко. Событие отметили столь бурно, что два следующие дня в Мелихове мучились от похмелья. Лишь работник Роман горевал, а не веселился – накануне у него умер маленький ребенок. Антона праздник растрогал, и он даже описал его в новой повести. Но более всех был ублаготворен Павел Егорович: «Сельские Старосты Попечителю подносили хлеб-соль и Икону Спасителя и говорили благодарные речи. Управляющий Орлова Черевин поднес букет Маше. Была закуска постная и скоромная. Певчие девушки пели многолетие». Антон тоже оставил в дневнике запись, что вообще случалось нечасто: «4 августа. Освящение школы в Талеже. Талежские, бершовские и Шелковские мужики поднесли мне четыре хлеба, образ, две серебряные солонки. Шелковский мужик Постнов говорил речь». Затем предстояло освятить новую колокольню – Антон распорядился выкрасить церковь в оранжевый цвет.
«Моя жизнь» наконец была отправлена в «Ниву»: «В корректуре рассироплю и пошлифую», – написал Антон Луговому. Потапенко он отправил последний вариант «Чайки» в надежде на этот раз преодолеть цензурные препоны. Московская газета «Новости дня» уже сделала пьесе рекламу:
Летит к нам чеховская «Чайка»,
Лети, лети, родная, к нам,
К пустынным нашим берегам!
Антоша, милый, выручай-ка.
Драматургический Бедлам, —
взывал стихоплет Л. Мунштейн. Это было уже слишком. Антон понял, что надо немедленно уезжать.
Глава 53
Ночь на Лысой горе
август – сентябрь 1896 года
Чехову хотелось извлечь максимальную выгоду из бесплатного железнодорожного билета. Сначала он решил наведаться в Таганрог, а затем перебраться к Суворину в Феодосию, но маршрут поездки пока не определил. Сестре он сказал, что поедет на Кавказ, в Кисловодск. А в письме к Потапенко поддразнил его: «Буду в Феодосии, поухаживаю за твоей [первой] женой» (опутанный алиментами, тот все искал повода к разводу). Потапенко же не мог взять в толк, что туда тянет Антона: «Что за фантазия – ехать в Феодосию? Это ужас из ужасов! Разве ты хочешь писать повесть из жизни кретинов?» Через несколько дней после того как Антон уехал, 23 августа, Потапенко снова писал ему о «Чайке», литературных сплетнях и камнях в печени. Письмо начиналось так: «Ты исчез за день до моего появления и Москве. Это жаль. И куда ты исчез, никому неизвестно. Мне дал адрес в Феодосию, а поехал, кажется, на Кавказ». Сам человек откровенный, Потапенко стал подозревать, что Антон скрывает от него совместную поездку с Ликой.
На это указывали по крайней мере три обстоятельства. Во-первых, Чехов поехал тем самым маршрутом, который предлагала ему Лика четыре года назад. Во-вторых, Лика исчезла в то же самое время, что и Антон. В-третьих, из ее писем, написанных Антону той осенью, следует, что он обещал жениться на ней ровно через год после поездки в Кисловодск. Однако маловероятно, что Антон, столь ревностно охранявший свою частную жизнь, дал бы повод слухам, привезя такую яркую и привлекательную женщину, как Лика, в город детства, а затем на модный курорт минеральных вод. И разве обещание «нашего блаженства» (слова Антона) следовало предварительно упрочить медовым месяцем? В любом случае, могла бы Лика поехать в Феодосию? Она знала, что Суворин не советовал Антону жениться на ней, и всегда приходила в трепет от одной мысли о встрече с ним.
Куда же исчезла Лика? Девятнадцатого августа Чехов выехал из Мелихова в Москву вместе с Ликой и ее подругой Варей Эберле и там сел в таганрогский поезд. Ничего не могла понять и бабушка Лики – вплоть до 5 сентября она не имела о ней сведений:
«5 сентября. Христину с няней привезли.
6 сентября. Как можно было так опрометчиво Лидюше отправлять вещи. Теперь ребенок без чистого белья, ужасно досадно.
16 сентября. А Лидюша еще не переехала из Подольска, так я обманулась, ожидая ее видеть завтра в Покровском»[353].
Ни в Таганроге, ни в Кисловодске Лику не видели; в обоих городах Антон проводил время в мужской компании. Если Лика и уехала тайком с мужчиной, то скорее с Виктором Гольцевым, а не с Антоном. Дата «нашего блаженства» – 1 сентября 1897 года – могла быть назначена как до отъезда Антона в южные края, так и после его возвращения[354].
В Таганроге Антон провел два дня – навестил родню и побывал в библиотеке, стараясь не попадаться на глаза почитателям. Из родного города он не послал ни одного письма, да и вообще почти ничего не писал вплоть до окончания поездки. Маша получила указание присмотреть лес для строительства сельской школы в селе Новоселки, а Потапенко – продолжить хлопоты в цензурном комитете. Дневниковая запись тоже предельно лаконична: «В Ростове ужинал с товарищем по гимназии Львом Волькенштейном, адвокатом <…> В Кисловодске на похоронах генерала Сафонова встреча с А. И. Чупровым, потом встреча в парке с А. Н. Веселовским[355], 28-го поездка на охоту с бароном Штейнгелем, ночевка на Бермамуте; холод и сильнейший ветер…»
