Ефим Григорьевич, с которым я вместе приехал на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, ужаснулся, что Платоныча опустили в могилу, где не сбита была надпись с чьей-то неизвестной фамилией. Потом оказалось, что это временно. Когда Платоныча перехоронили, то Лев Круглый предложил укрепить на чёрной полированной плите надгробия тот самый здоровенный (и давно уже ржавый) осколок снаряда, который влетел под Сталинградом в землянку капитана Некрасова. С послевоенных времён этот осколок служил Платонычу для придавливания бумаг на письменном столе.
А вечером того же дня, мы с Шагиняном, выпивая в память нашего Платоныча в довольно большой компании, рассказывали тем, кто его хуже знал, как приезжали мы втроём на угол рю дю Бак и бульвара Сен-Жермен и первым делом заходили в угловое кафе «Эскуриал» [144]. Там выпивали что-нибудь крепкое и с полчаса трепались.
Потом обычно переходили в следующее кафе, где выпивали «для альтернативы» по чашке кофе, в следующем – снова спиртное, и так «вдоль по Сен-Жермен, по Тверской-Ямской», как выражался Платоныч, мы шли, переходя из кафе в кафе, пока Некрасов не начинал пошатываться. Иногда мы доходили только до угла Сен-Мишеля, а иногда – и до самой Сены у конца бульвара. Это называлось «выпить километр» или «выпить полтора», – и так далее.
В. Некрасов в «Эскуриале».
Не всякий мушкетёрски весел,
как Некрасов, что из кабака в кабак
По Сен-Жермен – беспечно, как сорока,
Ему бы день да ночь, да сутки прочь.
Кончалось всё равно тем, что я бежал или, если мы далеко ушли, ехал на метро, до своей машины, подгонял её к тому кафе, в котором сидели Толя с Платонычем, и подхватывал их. Мы усаживали, а чаще укладывали Платоныча на заднее сиденье, Толя садился рядом со мной и – в Ванв, ближний пригород, где когда-то жила Цветаева. Мы выгружали заснувшего Некрасова, затаскивали его в лифт, поднимались и звонили в дверь. Галя, его жена, открывала, ритуально удивлялась, то есть всплескивала руками, и получала своего мужика, которого мы с Шагиняном укладывали на кровать, как есть в костюме, а зимой бывало, что и в пальто. Затем – десять минут, и мы у меня в Медоне (где тоже когда-то жила Цветаева!).
* * *
С самого основания «Континента» членом его редколлегии был Иосиф Бродский. Все первые публикации его стихов за эти двадцать лет тоже осуществились в «Континенте». В каждое своё посещение Парижа он заходил в редакцию или домой к Максимову. И вот в 1987 году – Нобелевская премия. Это была огромная радость. Наверно, премия Бродскому воспринималась отчасти еще и как премия всей русской культуре.
Борис Делорм, владелец русского книжного магазина, известного русским парижанам под именем «магазин Каплана», разводил руками, говоря о том, что все книжки Бродского мгновенно раскупили, и вспоминал своего отца, который рассказывал детям о том, как в одночасье раскупили все книжки Бунина, когда тот получил Нобелевскую премию.
В 1989 году в Париже состоялась последняя конференция «Континента». Приехал на неё Эма Коржавин, который успел за три дня поспорить подолгу как минимум с десятком знакомых.
Появился вдруг американский журналист, да и патриот уже не советский и не израильский, а американский – мой троюродный кузен Саша Гительсон.
Появилась и слегка мне знакомая по Литинституту Нинель Воронель из Израиля. О ней мне придется написать – хоть и не хочется, но выбора нет. Дело в том, что недавно Н. Воронель опубликовала мемуары, представляющие собой смесь безудержного хвастовства, злословия и клеветы. На самовлюбленное наивное хвастовство можно не обратить внимания, не она одна, в конце концов. Ну, пишет человек: «Слава моя быстро распространилась в переводческом мире и ко мне потекли заказы и приглашения на семинары, где моё творчество обсуждали…».
Прочитал, посмеялся и забыл. Конечно, читатель может подумать, что он по чистой досадной случайности и непростительной неграмотности не знает одного из крупнейших переводчиков шестидесятых годов, и кинется в Интернет в надежде найти переводы. Тут его поджидает некоторое разочарование – переводы есть, но их весьма немного. Два стихотворения Эдгара По – «Ворон» и «Улалюм». (Я, кстати, не знаю, печатались ли они в России в те годы – во всяком случае, в конкурсе на лучший перевод трех «главных» стихотворений Эдгара По ее переводы то ли не участвовали, то ли уж совсем не были замечены). «Баллада Рэдингской тюрьмы» Оскара Уайльда, «Танцы твердых тел» Апдайка, подборка детских стихов Милна, ну и еще несколько разрозненных стихотворений разных африканских поэтов. И всё.
Еще одна увлекающая Н. Воронель тема – это ее женская неотразимость. Из книги следует, что практически все встреченные ею люди мужского пола ее вожделели, а она им, естественно, отказывала. При этом она не забывает с большой нежностью описывать все свои платьица и костюмчики. Забавно, что все эти вожделеющие мужики выглядят в описании Воронель удивительно ничтожными. Впрочем, кажется, Воронель и не задумывается, в каком свете подобные описания выставляют её саму!
Вообще говоря, способ взгляда на мир Н. Воронель давно описан – достаточно вспомнить Кая, которому попал в глаз осколок волшебного зеркальца Снежной Королевы. Разные вещи заставляют человека браться за перо. Н. Воронель заставила взяться за перо всепоглощающая ЗАВИСТЬ. В некотором смысле это зависть к целому кругу людей, к кругу, куда она с такой страстью прорывалась. Московская антисоветская интеллигенция. Диссиденты. Писатели. А попав в него, вероятно, с первого дня подглядывала, копила зависть, готовилась к тому, чтобы с пылом первой ученицы, ябеды-отличницы, наконец про все слабости, про всё-всё всем-всем рассказать. К примеру она совершенно по-стукачески опозорила поэта А. Межирова.
Зависти у Воронель хватает на всех, но есть человек, без которого ее книга вообще не была бы написана, человек, зависть к которому, вероятно, вообще является для нее некой основой жизни. Этот человек – Марья Синявская. Честно говоря, в жизни не стал бы я про Воронель вообще ничего писать, если б не клевета на Синявских. А тут уж получается, что промолчать нельзя. Половина её книги посвящена Синявским – и опять смесь разного. Набившая оскомину тупая клевета о службе Синявских в КГБ сочетается с обычным злословным враньем, никакого отношения к политике не имеющим. И ведь до чего зависть доводит – даже попыток правдоподобия нет. У Марьи уйма недостатков, но есть некоторые недостатки, которые к ней отношения совсем не имеют. Например, скупость. Ну, честное слово, глупо приводить множество примеров, показывающих исключительную щедрость Марьи, ее неумение считать деньги, ее любовь угощать.
